Читаем Путь Абая. Том 1 полностью

Из трех аулов владельцев Жидебая и Мусакула такой урон потерпел только Большой аул Зере. Такежан не потерял ни одного барана и к лету вывел в сохранности все свое стадо.

О силе джута судят не только по тому скоту, который пасется близ аула, но и по конским табунам, возвращающимся с зимних выпасов с первым теплом. Все невзгоды сурового зимнего времени отражаются и на них.

Отощавшие табуны Кунанбая едва добрались до Жидебая. Лошади имели ужасный вид. Самые крепкие жеребцы и кобылы бродили как тени. Шерсть у них отросла, взъерошилась и спуталась; ноги раздулись, суставы опухли и выпирали огромными узлами. В косяках не было ни одного жеребца, выжили только сильные кони.

Из многочисленных табунов Тобыкты уцелели лишь табуны Кунанбая и вообще иргизбаев, а кроме них — табуны Байдалы, Суюндика и Байсала. Но и они подходили к зимовьям, едва волоча ноги. Вереницы этих живых скелетов были, казалось, видением кончины мира: тогда (как учили Абая в медресе) мертвецы после долгих загробных мук поднимутся и, прикрываясь своими саванами, еле держась на слабых ногах, побредут в вечную жизнь. Так брели и эти возвращающиеся табуны.

Кунанбай, Байсал и их близкие сделали все, чтобы спасти свой скот: они пользовались землями мелких родов, угоняли табуны из занесенных мест и перегоняли их из урочища в урочище. По сравнению с другими, они легко отделались от беды. Правда, лошади их были худы, но все же уцелели. Зима прошла… Тощие кони стали понемногу поправляться.

Если бы другие роды смогли вывести свой скот из бедствия в таком виде, они, вероятно, считали бы, что вовсе не испытали джута. Но у многих табуны были скошены начисто. В родах Торгай, Жуантаяк, Топай, Жигитек и Бокенши из каждой тысячи лошадей, угнанных осенью на зимний выпас, вернулось по семьдесят—восемьдесят голов. Конские табуны пострадали от джута сильнее другого скота.

Аулы были подавлены. Люди перестали ездить друг к другу в гости, встречаться, жили так, как будто прошел ураган. Всех поглощала только одна забота — спасти остатки тощих табунов от губительного холода весенних ветров.

Только одному аулу не приходилось заботиться о лошадях: это был аул Зере в Жидебае. Кунанбай приказал всех вернувшихся с зимнего выпаса коней пригнать в Чингиз и дальнейшую заботу о них взял на себя.

Стало тепло, пышно поднимались весенние травы. Падаль, окружавшая Жидебай, начала разлагаться и отравлять воздух, угрожая заразой и болезнями. Поэтому Улжан решила покинуть зимовье и перекочевать в юрты.

Наутро предполагали собираться, но вечером накануне внезапно занемогла Зере.

С первого же часа болезнь старой матери приняла дурной оборот. Вначале Зере глухо стонала и с трудом переводила дыхание, а на следующий день так обессилела, что не могла повернуться в постели. Испуганные Абай и Улжан ни на шаг не отходили от нее. Они сами ухаживали за нею, подавали пить, поправляли постель и неохотно пускали к ней посторонних, боясь утомлять ее лишними посещениями. На следующую ночь Улжан начала терять надежду на выздоровление свекрови. Ничего не говоря Абаю, она послала нарочного в Карашокы. Всю ночь напролет ни невестка, ни внук не смыкали глаз возле старой матери. К утру Зере последний раз бросила на них потухающий взгляд. Когда она открыла глаза, в душе Абая затеплилась надежда. Он пристально смотрел на бабушку. Больная силилась сказать что-то. Абай не понял ее, но от Улжан не ускользнуло ни одно ее движение. Оба наклонились к умирающей и Зере что-то невнятно зашептала.

Силы ее иссякли, но рассудок был ясен. Только голос стал совсем беззвучным.

— Сумела ли я… в жизни… быть добрым примером для вас?.. Сумела ли… наставлять вас… пока слух мой не изменил мне?.. Что я могу?.. Что я теперь могу?.. Чего ждете… вы от меня… сейчас…когда уходят остатки сил моих?.. Наклонились ко мне… чего ждете от меня?..

Она говорила с трудом. Каждое слово стоило ей мучительных усилий.

Нельзя было утомлять ее. Ответы были неуместны. Абай приложил обе руки к груди и склонился перед нею: «Все лучшее, все чистейшее в сердце моем — тебе, святая мать», — говорило это безмолвное движение. Он сжал руки старушки и приложил к своим щекам ее маленькие сморщенные пальцы, покрывая их поцелуями. Несколько горячих капель упало на них.

Бабушка снова прошептала:

— Свет мой… зеница очей моих…

Она взглянула в сторону Улжан и добавила:

— Береги свою мать… слушайся ее…

Жизнь покидала старушку. Помолчав, Зере опять заговорила:

— Все-таки… ведь он — единственный сын мой… Пусть же он… своей рукой… бросит горсть земли… на мою могилу.

Эти слова прозвучали ясно, отчетливо. Зере смолкла. Абай понял: то была ее последняя воля о Кунанбае. Улжан только молча кивнула головой: «Не тревожьтесь, сделаем все…»

Драгоценная жизнь кончилась еще до первых проблесков зари.

До самого утра Улжан и Абай не проронили ни слова. Они не сводили глаз с мудрого лица Зере. Оба были полны дум о покинувшей их матери, на обоих тяжким гнетом легла глубокая печаль.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза