Пустыня внемлет Богу

Возвращается Моисей в комнату, где сыновья, всматривается в их безмятежно спящие лица, неслышно входит в соседнюю, прижимается к спящей Сепфоре, шепчет ей слова любви и признания: никогда раньше с такой силой не ощущал ее как якорь спасения от одиночества и безопорности. Только со спящей или даже притворяющейся спящей он может позволить себе быть сентиментальным и шепотом произносить такие непривычные для него слова. Не странно ли, именно в пути, со всеми его неудобствами и тревогами, он впервые ощущает всю прелесть семейной жизни с постоянной общей трапезой, сном, вставанием, когда неотступно — днем и ночью — рядом дорогие лица, их бескорыстная привязанность и душевная открытость.

Нечто вечно женственное в Сепфоре, ее подчас даже несколько хищная любовь к детям, горячность, упрямство и податливость в отношении к Моисею вселяют в него неведомую им раньше уверенность и в то же время необъяснимую печаль, которая облекает все миражи пустыни в некие женские облики, то ли сестры, то ли матери.

Неотступна и тяжка тревога, не отпускающая сердце, от слов, навеянных ненароком, но врезанных в память, как врезают иероглифы в камень, извне — жестко и угрожающе: «…А если не отпустишь его, то вот, Я убью сына твоего, первенца Твоего». В словах этих ощущается угроза и ему, Моисею, и детям его. Тщетно силится Моисей разгадать эту угрозу и потому несколько раз в ночь вскакивает и всматривается в спящие лица сыновей.

На очередном постоялом дворе распряжены ослы, съеден ужин. Сепфора взбивает подушки.

Внезапно — звон в ушах, темень в глазах, и в темени этой — огненно-ангельское, знакомая хламида давнего ночного спутника Гавриэля, в руках которого то ли стальной меч, то ли каменный нож.

Уже по ту сторону жизни слышит Моисей испуганные крики Сепфоры и детей.

Долго ли, коротко ли длится это полное исчезновение из жизни, но видит Моисей опять каменный нож, на этот раз в руках Сепфоры, кровь на полу, расширенные от боли глаза младшего сына, Элиэзера.

«Господи, — думает Моисей, все еще не зная, на том ли он, на этом ли свете, — непонятна мне такая жестокость с Твоей стороны, да и не страшна мне смерть, ведь не раз уже был я по ту сторону жизни. По лености, по напряжению последнего времени забыл я обрезать сына. Если бы не жена моя Сепфора, чутче, чем я, уловившая тайну корня жизни и смерти, не вывести Тебе народ Твой из Египта — ведь не случайно ты остановил свой выбор на мне. Прости мне, Предвечный, ход Твоих действий непонятен праху человеческому».

Сидит Сепфора у ложа Моисея, гладит его лицо, и только это горячее и беззаветное прикосновение ее рук, а не сотрясающие пространство и время слова Всевышнего, говорит о том, что он вернулся к жизни.

— Я бросила к ногам его крайнюю плоть сына нашего, — говорит Сепфора, — и, прости меня, сказала: ты жених крови у меня.

— К ногам кого? — спрашивает одними губами Моисей. — Ты видела кого-то?

И проваливается в глубокий сон.

7. Встреча

Медленно покидает тело невыносимая легкость перехода от жизни к смерти, неуловимый миг исчезновения и возникновения вновь, но стоит взять посох в руку, тот самый, превращенный Им в змея, как непривычно, но явственно в тебя вливается земная тяжесть существования.

Который день длится дорога, уже исчез торчащий в небе черный палец горы Сеир, а цепь гор слева, у подножья которых Моисей увидел неопалимый куст терновника, не то что удаляется, а, кажется, даже становится ближе, и значит, идти еще и идти.

Участились встречные караваны купцов с напряженными от богатства и страха лицами; группы паломников, движение которых полно достоинства, лица просветлены удовлетворением: много ли надо — причастились к чудесам пирамид и дворцов египетских, насытили духовный голод, остались живыми.

Странно самому Моисею, но только он с женой и детьми — единственные, кто движется в Египет, и порой должны ждать некоторое время на обочине пути, чтобы пропустить массу верблюдов, ослов, паломников, бросающих на замершую сбоку странную семейку косые, удивленные взгляды, привычные для толпы, потока, течения, встретивших на пути нечто не поддающееся их всеохватному движению.

За долгие годы вольной пустынной жизни Моисей отвык от шума, напора, грубой энергии людских масс, а ведь это, в свете Его притязаний, пожалуй, самая главная наука, которую предстоит освоить.

А горы Синая в эти предзакатные часы видны особенно отчетливо и близко. И невероятная усталость не столько от движения, сколько от этого встречного напора людей и животных, который несколько ослабел после полудня.

Вдруг — укол в сердце. Моисей мгновенно выделил в поредевшей встречной толпе движущуюся по обочине, как бы отдельно, фигуру человека, выделил по взгляду, абсолютно отрешенному и одновременно усиленно ищущему. Человек уже рядом. Голубые глаза его распахнуты до дна, обдают светом напрочь беззащитной одухотворенности. Дрогнули губы:

— Моисей!

— Аарон!

Обнялись. Два брата, никогда не знавшие, не видевшие друг друга, встретились, как будто совсем недавно расстались.