Пустыня внемлет Богу

Вот что кощунственно, но невероятно любопытно: пантеон богов мельтешит и утомляет, а вот за этой песчинкой, да и мыслью, кто-то гораздо более сильный, чем все эти боги и повелитель мира, свободно поигрывает случайностью, таящей в себе абсолютное и конечное знание. Но этот кто-то, как школьник, стремится к безделью и минимальному усилию, с поразительной легкостью и безответственностью ставит на карту жизнь человека, уводя его в иллюзорные лабиринты далеко от истины, которая кажется самой важной, самой нераскрываемой, но которой он-то вовсе не дорожит. Он подкатывает ее к твоим ногам, как волну: ты хочешь вступить в нее, но она тут же ускользает.

Вот какие странные мысли, ранее никогда его не посещавшие, приходят Месу на ослепительном безвременье, в пекле ливийской пустыни, рядом с похожими на живые мощи аскетами.

— Была бы на то моя воля, — мечтательно говорит он Яхмесу, — остался бы здесь до конца своих дней.

5. Мернептах

После ослепительного испепеляющего безмолвия, переходящего в изматывающий звон в ушах как бы все время на грани потери сознания, после странных мыслей, подобных небольшим, но резко закручивающимся воронкам, жерла которых теряются в неизбывных глубинах духа, дворец оглушает Месу привычной суетой и бестолковостью слоняющейся по коридорам и анфиладам комнат знати и слуг.

Как ни пытается Месу пребывать в облаке покоя и размышлений, протягивающемся из вчерашнего безмолвия, в глаза назойливо лезут из каждого закоулка полупроявленные в полумраке шептуны, и отличает их скорее не выпученный взгляд, а необыкновенной величины уши. В ушах же Месу назойливо звучит негромкий голос Яхмеса, объясняющий, почему комнаты строят анфиладами: с одним входом комната подобна ловушке; можно перекрыть и оба входа, но все же шансов на спасение больше.

Месу искупался, с удовольствием сменил отяжелевшую, напитанную песком одежду на чистую холщовую и намеревается пересечь длинный коридор, наполненный привычным, багровым от пламени редких и слабых светильников мраком, в сторону сада, но внезапно каменные стены высвечиваются множеством факелов: навстречу ему идет, улыбаясь, Мернептах, за которым тянется хвост охраны.

Мернептах желает из уст Месу услышать о поездке к аскетам, но не здесь и не в саду. Есть у него заветное место. Они проходят теряющийся во мраке гулко пустой необъятный тронный зал с огромной статуей правителя мира в виде стоящего сфинкса, поднимаются на колесницы.

Улицы полны пьяного люда, сегодня ведь праздник техи[5], дары в храмы отнесены, можно пить и орать во всю глотку, приветствуя проезжающего наследника и его свиту.

Охрана, среди которой надежно и близко маячит лицо Яхмеса, окружает огромный дом, утопающий в зелени. В приятном сумраке зала слышен лишь шум фонтана. Необъятной величины стол уставлен винами и яствами.

Что ж, — говорит Мернептах, — раз праздник, то и нам не грех пригубить.

Месу, редко берущий каплю в рот, знает, что и Мернептах пьет мало, При виде такого изобилия трудно сдержать зарок питаться, как аскеты, который Месу дал себе в эти дни.

Еще более расслабившись после кубка вина, Месу впервые испытывает необъяснимую симпатию к Мернептаху. Обычно подвижный, стремительный, полный жизни, в эти мгновения он замер по ту сторону стола в непривычной, даже несколько печальной задумчивости.

Вино развязывает язык, и Месу как-то очень легко, в духе аскетов, рассказывает о смерти Хори, и от внимания его не ускользает, что при этом сообщении Мернептах чуть вздрагивает. Месу говорит о звоне в ушах, о песчинке, раскачивающей пространства, об аскетах, которые изначально ощущают в себе душу грешной, жалкой, нечистой и пытаются праведностью вымолить у богов отпущение грехов, очищение от скверны.

Как же быть с теми, — неожиданно и негромко говорит Мернептах, — кто самоуверен в своей праведности, считает свою справедливость и власть непогрешимой?

«Неужели в этот миг мы вместе с ним думаем об одном и том же существе: нашем отце и деде, повелителе миров? Или это ловушка? Или я не понял тона и он самого себя имеет в виду? Но ведь произнес слово „самоуверен“?» — лихорадочно думает про себя Месу.

Меня, который окружен охраной, — продолжает Мернептах, — и каждый раз наново должен проверять собачью верность каждого из телохранителей, поражает, как тот же аскет, абсолютно наг и беззащитен в недрах бескрайнего песчаного безмолвия, ныряет в сон, не боясь там встречи с мертвыми, остановки сердца, потери дыхания.

— Все дело в любви к миру, которой они одержимы, — внезапно выпаливает Месу, сам удивляясь, откуда и каким витком это вынырнуло.