Пустыня

Еще одна наша сотрудница. Ира.

Она так улыбалась, казалось, не настоящее. Не может человек так улыбаться. Она издевается, кривляется, выставляет себе идиоточкой. Нет, она и впрямь так улыбалась. Ощеривалась. Боже, несчастная женщина. За что ты нас так караешь. Её муж ушел в секту, пропал. Оставил с ребенком на руках: «Делаю ради вас». Сперва ходила туда и сюда, в разные инстанции, даже в Думу, чтобы запретили секты, в храм, исповедывалась, но веры, видно, не достало, и к психиатру. Психиатр сказал (психиатры чёртово племя, что ни говори, личный опыт и каждая новая история убеждают всё больше и больше): «Бросьте его. Ну, вылечим, и он вернется к вам дурачком.» Врач говорит.

Шеллинг рассматривает зло в соотношении с понятием болезни, и приходит к выводу, что ни то, ни другое не является, собственно говоря, чем-то сущностным, а представляет собой как бы некую видимость быстротечного присутствия, балансировки на острие грани бытия и небытия, однако и болезнь, и зло вполне реальны для чувства, то есть именно в рамках жизни, которая, как она ни мимолетна, а все же вполне существенна для того, кто живёт. Зло и болезнь возникают тогда, когда единичное (человек), обладая свободой и жизнью для того, чтобы пребывать в целом (в Боге), стремится быть для себя. В данной аналогии Шеллинг ссылается на Франца Баадера, для которого болезнь — нисхождение индивидуальности с центра на периферию. Надо заметить, старинные идеи, используемые мистически настроенными врачевателями, не так давно в нашей стране всплыли на поверхность информационного потока и произвели эффект абсолютного новшества. Шеллинг разбирает Лейбница с его разрешением проблемы зла, которое резюмирует несколько раз немного по-разному, но, в целом, таким образом, что зло у Лейбница так же не нуждается в особом начале, как холод или тьма, и критикует данное положение.

На работе читаю с экрана чью-то случайную повесть. Звонит Дмитрий.

— В театр хочу тебя пригласить…

— А я, — ухо резанули дребезги беспомощности в собственном голосе, — а я не хочу с тобой в театр! И не звони мне больше.

— Ладно…

Нажимаю отбой на кнопке радиотелефона. Успеваю отметить непрошеные цифры на дисплее. Состоялся пятнадцатисекундный разговор. Пятнадцать секунд — и весь день псу под хвост.

Встаю, иду в соседний кабинет. Там — два ряда компьютеров, и спиной друг к другу сидят парни, программисты. У самого окна, против света, дизайнер, собственно, ни кто иной, как Ганна. Стараясь не отсвечивать, глотая слёзы, по возможности бесцветно и тихо говорю:

— Дайте сигарету, народ…

Коля первый успевает среагировать — достает сигарету из пачки.

— А ты и зажигалку, небось, дашь, если тебя попросить.

Вручает зажигалку, и я иду на лестницу курить. Впервые за сегодня. Вечер. Неделю назад здесь, на лестнице, состоялся наш разговор с начальником отдела, Славой. Он начал издалека.

— Скажи честно, ты считаешь, работаешь в полную силу?

Мнусь.

— Мы организовываем работу сети и, знаешь, видно, кто чем занимается. Ты же вот ходишь по интернету и понимаешь: никуда не девается. Проверить можно…

Всё понятно. Ещё месяц назад надо было написать заявление об уходе, но не решаюсь. Боюсь. Что буду делать? Куда пойду? А от всего, чем должна тут заниматься, уже мутит.

Снимаю жилье, триста долларов в месяц. Ещё где-то триста трачу на всякую фигню. И триста кладу в тумбочку, в цветной конверт, вложенный меж страницами Шеллинга. На старость, что ли? На будущие расходы? На ноутбук? Стопка бумажек растет, и почему-то не прибавляет мне счастья, а только страха: как я буду без? Уже не понимаю.

— Я исправлюсь. Конечно, ты прав. Извини, ты же понимаешь, связано с личным…

— Да, ну потому-то я и не наседаю. Я и сам разводился, тяжело, согласен…

Слава пустился в анализ своего жизненного опыта, но никто ничего мне не мог бы сказать тут полезного. Пропускаю мимо ушей, перебиваю:

— Ну так я пойду? Надо статью доделать…

— Конечно, иди…

Осёкся. Недоволен, вот так, безо всякого уважения — он передо мной раскрывается, можно сказать. Отворачиваюсь.

Ну и что. Я офисная работница. Имею право. Строгая, официальная. Потому что. И волосы собраны.

Каждый день, что прошел с развода, считаю — счёты, пачка слабенький антидепрессантов, типа глицина, «Негрустин», брат купил. Ежедневно, во время обеда, во время моего офисного обеда в «Семёрочке», одна из них покидает своё место в пластиковом блистере. Число дней равно числу капсул. И кажется, главное — пережить тридцать дней, в каждой из которых сидит, как по пуле, по капсуле. Словно потом что-то изменится. Осталось уже не так много. Одна пачка уже пустая. Лежит где-нибудь в куче мусора и будет лежать, пока солнце не превратится в сверхновую — пластик почти не разлагается. Он вечен.

Три часа до конца рабочего дня. Обманули. Накололи. Обошли. Развели. Три часа до конца рабочего дня, завтра — восемь часов до конца, и так далее.

Жизнь мерещилась, как невероятный полёт, порыв, беспрекословное стремление туда, где отсутствовал, всегдашнее расширение, разбегание, оказалось, жизнь — просто чушь, глупая чепуха, морось.