Пустяки

С. Каронин (Николай Елпидифорович Петропавловский) Пустяки

До своей деревни Мирону оставалось не боле пятнадцати верстъ, ничего не значущихъ для свжихъ ногъ. Но онъ прошелъ не одну сотню верстъ, усталъ, проголодался и почувствовалъ желаніе отдохнуть. Положа на землю сапоги и котомку, болтавшіеся у него за спиной, снявъ шапку и зачмъ-то посмотрвъ въ ея нутро, онъ нсколько минутъ оставался въ нершительности, гд ему приссть. Но обимъ сторонамъ дороги торчали шаршавые кусты, въ прошломъ году дочиста обглоданные скотомъ, а нын только-что покрывшіеся рдкою, заморенною листвой; подъ кустами зеленла весенняя травка, а надъ ея уровнемъ мое-гд возвышались плшивые бугры изъ глины, сдланные муравьями. Неизвстно почему, но Миронъ выбралъ мсто привала возл одного изъ этихъ бугровъ. Не медля ни минуты, онъ вынулъ изъ котомки състные припасы, берестяный буракъ съ водой и принялся, съ нсколько странными пріемами, закусывать, весь сосредоточившись на этомъ занятіи. Сначала онъ отрзалъ тоненькій листикъ ржаного хлба, посыпалъ его тончайшимъ, почти невидимымъ слоемъ соли и отложилъ съ величайшею бережливостью въ сторону. Потомъ принялся лупить луковицу, слупивъ съ нея осторожно первую кожуру, онъ собралъ ее на ладони и съ задумчивымъ видомъ соображалъ, нельзя-ли и ее състь? Однако, убдившись, что это невозможно, онъ съ сожалніемъ положилъ ее на траву. И тогда только ршился кусать листикъ хлба съ лукомъ. Съвъ первую порцію, онъ нкоторое время медлилъ, думая, что можетъ ограничиться такимъ обдомъ, но ршилъ еще отрзать немножко. Еще и еще, и такъ дале. Странная операція продолжалась долго и съ одинаковымъ однообразіемъ, пока луковица не была додена. Тутъ ужь длать было нечего. «Будетъ! и то ужь очень сладко!» — сказалъ Миронъ съ укоризной, обращенной, очевидно, къ собственному желудку. Сложивъ оставшуюся краюху ржаного хлба въ котомку, онъ задумался. Думалъ онъ о томъ, състь-ли ему оставшееся каленое яйцо, или донести домой въ цлости, но искушеніе было столь сильное, что онъ поддался ему почти безъ сопротивленія. Посл этого онъ перекрестился, икнулъ и торопливо проговорилъ серьезнымъ тономъ:

   Богъ напиталъ,
   Никто не видалъ,
   А кто видлъ,
   Тотъ не обидлъ.

Во все продолженіе обда онъ не обращалъ вниманія на окружающее. Пролетла ворона надъ его головой, сла на ближайшее дерево и принялась глядть на него; возл него черезъ дорогу пробжалъ сусликъ, надъ самою его головой копошились какія-то твари, въ уши, въ носъ и ротъ лзли ему весеннія мошки. Но только посл прекращенія обда онъ оглядлъ окрестность. Вдали по дорог показался еще человкъ, но за дальностью разстоянія Миронъ долго не могъ ничего разобрать. Прохожій понуро шелъ, глядя въ землю.

— Господи! Неужели Егоръ едорычъ?! — воскликнулъ Миронъ, разинувъ ротъ отъ удивленія.

Послдній, внезапно окликнутый и выведенный изъ задумчивости, поднялъ голову.

— Ты-ли, Егоръ едорычъ? — продолжалъ спрашивать Миронъ.

Но на его восклицанія Егоръ едорычъ молчалъ, очевидно, не узнавая своего земляка.

— Стало быть, не признаешь?

Прохожій покачалъ головой.

— Мирона-то, говорю, не признаешь?… Я Миронъ, чай, помнишь… эка!

И на это прохожій только покачалъ головой, усиленно взглядываясь въ Мирона.

— Я Миронъ, ишь память-то у тебя отшибло!… Миронъ Уховъ, Миронъ Петровъ, а по прозванію Уховъ… эка!

Прохожій узналъ и улыбнулся. Земляки поздоровались. Егоръ едорычъ также услся на трав и снялъ свою котомку съ плечъ. Обыкновенно при такихъ неожиданныхъ встрчахъ люди принимаются усиленно говорить, захлебываясь и перебивая другъ друга, но при этой встрч говорилъ и спрашивалъ одинъ только Миронъ, а Егоръ задумчиво вглядывался въ него, протянувъ ноги и пощупывая ихъ.

— Зудятъ? — спросилъ Миронъ, указывая на ноги.

— Безпокойно, — отвчалъ Егоръ едорычъ.

Онъ сидлъ такъ же понуро, какъ и шелъ. Онъ былъ сгорбленъ, казался дряхлымъ, съ осунувшимся лицомъ, хотя жидкіе волосы его не имли ни одного сдого волоса.

— Знаю я это. Словно кто жуетъ у тебя икру. Какъ и не зудиться, братецъ ты мой, ежели ты бывалъ, чай, и въ Питер, и въ Москв, и въ Крыму, и у казаковъ, и въ прочихъ палестинахъ?… А ты ихъ дегтемъ мажь.

— Хорошо?

— Первое удовольствіе. Сейчасъ вытеръ больное мсто — и ничего, вреда нтъ.

Миронъ предложилъ Егору едорычу воды, видя его запекшіяся губы. Это дало новый оборотъ разговору.

— На какомъ же ты теперича положеніи сюда предъявился? За какою нуждой? — спросилъ Миронъ.

— Побывать вздумалъ.

— Значитъ, дло?

— Нтъ, такъ… заскучалъ.

— Это врно. Заскучать не долго. Ужь я на что человкъ, можно прямо сказать, домашній, да и то даже на удивленіе!… Все думаешь, какъ тамъ лошади, благополучна-ли корова. Тоже опять ребята, хозяйка — все забота, все безпокойство. Нынче я и не чаю какъ домой прибжать…

— Несчастье?

— Нтъ, Богъ грхамъ терпитъ, несчастья нтъ. Но только вотъ мосолъ… — Говоря это, Миронъ взволнованно смотрлъ на собесдника.

— Какой мосолъ?