Пушкинский дом

Лева навсегда запомнил тот дрожащий, расплывчатый вечер, угол ее дома с тремя выпавшими кирпичами (они как раз были на уровне глаз и без конца отвлекали Леву), а они втроем расставались и никак не могли расстаться. Чья-то фраза распалась на полуслове и повисла неоконченной, внезапно обозначив никчемность всего предыдущего разговора, столь оживленного; горячее, неприличное даже молчание вытесняло Леву; все трое переминались от нетерпения и в глаза уже давно друг другу не заглядывали… А Лева все не мог уяснить себе что-то, что было, по-видимому, ясно Митишатьеву и Фаине, не позволял себе думать так.

Наконец они разошлись все-таки, и Лева испытывал облегчение и радость, вышагивая рядом с Митишатьевым к трамвайной остановке. Подозрения спадали, как душные одежды, и в сердцевинке, голенький и чистенький, оставался Лева – ядрышко, зернышко! – слышал звуки и запахи, и отчетливо зажигались для него звезды… У остановки они расстались с Митишатьевым (тому было еще немного пройти – и он дома), Лева дружески, открыто пожимал Митишатьеву руку, и тот тоже жал изо всех сил и даже поцеловал, внезапно и порывисто. Лева вспрыгнул на подножку, смущенно улыбаясь и маша рукой, и честно ехал домой.

Спустя несколько лет, в период наиболее длительного разрыва с любимой, когда он уже начал забывать ее понемногу, с удивлением обнаруживая, что вот же, может быть без нее – и ничего, и хорошо, и не уставал радоваться этому, он встретил на улице Митишатьева. И они бродили, заходили в погребок, потом в зоопарк… Митишатьев вдруг поразил Леву тем, как примечательно точно отзывался он о зверях, с большой интуицией и проникновением. В Леве снова ожило школьное представление о некоей самобытности, скрытой талантливости натуры своего врага и друга: Лева любил, когда говорили точно, радостно раскрывался навстречу слову… Полукавив и посентиментальничав о зверях, они пили пиво.

– Послушай, князь, – сказал Митишатьев, сдувая пену, – у тебя есть фотография нашего школьного выпуска?

– Есть, конечно. Что вдруг?

– Так… с удовольствием сейчас бы взглянул. Слушай, а ты часто ее рассматриваешь?

– Нет… зачем? – удивился Лева. – Она у мамы где-то лежит…

– А как ты думаешь, сколько у нас в классе было евреев?

Лева опешил:

– Никогда не считал…

– А ты припомни, припомни!..

Лева задумался.

– Да нет, странно, – сказал он, – не припомню. Все русские фамилии, ни одной еврейской. Не было, что ли?

Митишатьев расхохотался:

– Как же! Скажешь… А Кухарский, по-твоему, кто?

– Крыса-то? Русский, конечно, – сказал Лева. – Такая ряха, да и фамилия…

– Фамилия, фамилия! – передразнил Митишатьев. – Мало ли что! Еврей он, еврей. А Москвин, по-твоему, не еврей?

Лева от души рассмеялся:

– Ну уж ладно Кухарский… Но – Москвин! Мы его, правда, все Мойшей звали. Но ведь это так, для смеха, ни у кого и в мыслях не было… Было бы – так и не звали бы.

– Значит, это была у вас интуиция, – сказал Митишатьев. – Она никогда не обманывает. Мойша и есть.

– Да ты что? – удивился Лева.

– И Тимофеев твой – тоже еврей.

– Тимсон-то?

– А как же, – важно сказал Митишатьев. – Вот вы его и прозвали Тимсон.

– Может, и Потехин – еврей? – ехидно спросил Лева.

Теперь расхохотался Митишатьев:

– Потехин? Ха-ха… Лева – ты святая душа! Конечно же, стопроцентный!

– Ну а Мясников?

– Какое может быть сомнение! Ты его нос видел?

Лева в раздумье потрогал себя за нос.

– То-то, – сказал Митишатьев. – Слушай, князь… – как-то испытующе, секретно заговорил вдруг Митишатьев, – а ты сам, часом, не еврей?

– Я?! – Лева даже задохнулся.

– Ну да… – поспешно отступил Митишатьев. – Ты же князь. Почему же тогда тебя Левой зовут?

– Господи! – воскликнул Лева. – Да что с тобой? И Лев Толстой был Левой…

– М-да… Толстой… – произнес Митишатьев как бы в явном сомнении. – И друзья у тебя все были евреи.

– Как так все? Кто, например?

– Тот же Тимофеев хотя бы. Или Москвин.

– Да не евреи же они!

– Евреи, – неколебимо сказал Митишатьев.

– Сдурел я, что ли! – вдруг спохватился Лева. – А хоть бы и евреи, мне-то что?!

– Вот видишь… – удовлетворенно сказал Митишатьев.

– Постой, – Леву вдруг осенило. – А ты-то сам? Ты-то, часом, не еврей?

Митишатьев от души расхохотался. Потом как бы покачивал головой и чуть всхлипывал – так уморил его Лева.

– Ну а как же, – продолжал Лева. – Вот у тебя тоже носик-то подкачал, а?

– Но-сик… – только и смог выговорить Митишатьев, снова задохнувшись смехом. – Чайник…

– И потом ты же мой друг, – с непонятной радостью и восторгом говорил Лева, – а у меня все до одного, по твоему же признанию, друзья – евреи. И сам я – вроде тоже еврей. Так что и ты тоже. Мы ведь тебя, помнишь, Мякишем звали? Очень тебе подходило, – говорил Лева с приятной, протрезвляющей резкостью, – Мякиш – тоже что-то еврейское…

– Мякиш, – Митишатьев вроде очнулся и даже обиделся, – что же тут еврейского, в мякише-то?