Пушкинский дом

Сложнее ему пришлось с Альбиной. В первый день он не решился ей сказать о возвращении Фаины. Во второй – не сказал, угрызаясь, что не сказал сразу. Муки совести донимали его. (С Фаиной было хоть то преимущество, что там эти муки у него начисто отсутствовали.) В третий раз… Альбина уже и сама знала.

Леве было, конечно, сильно не по себе. Он – раздваивался. «Какое же одиночество в наше время – действительно найти друг друга!.. – думал Лева, тоскуя рядом с Альбиной. – Нет, этой обреченности вдвоем – не вынести, когда рядом есть перед кем прикинуться таким же, как другие. В чужом мире легче с чужими, чем со своими: не заметишь, как хрюкнешь, – и никто не заметит».

Но когда вдруг выяснилось, что в Ростове Фаина тоже не была, а загорела в Махачкале, то все вернулось на прежние места: актеры снова разобрали свои роли, которые по-прежнему помнили назубок. Фаина – жизнь, Фаина – красота, Фаина – страсть, Фаина – судьба… Что – Альбина!..

Ах, какая все это мука!.. какая муть. Одна красивая, другая – нет. Но и это поди докажи. Красота – это такой обман! А красива ли Фаина? Смешной вопрос – какая разница. Отекшая, с расплывшейся косметикой, храпящая (лишь бы рядом…) – она дорога Леве, и все тут, даже дороже. И как же измучит его отвращением крохотный угорек под ухом раскрасивейшей Альбины, когда он, лишь только погаснет этот сладкий и такой невечный миг, отрывается от нее всем своим существом и разглядывает со стороны. Нет ничего некрасивей женщины, если вы ее не любите, если уже на то пошло. Только временный обман, оптический фокус, а потом – одно уродство и неудобство.

И сколько же люди накрутили на женскую красоту – бред какой-то! Красивая Альбина некрасива, когда ее не любят. Вот идут они с Левой, умолила о встрече, напросилась в кафе, ест пирожное и плачет – что, кроме ужаса, испытает Лева?.. а потом они идут рядом, и Лева словно в километре от нее, и руки в карманы спрятал, и локти к бокам прижал – и ей руки никак под локоть ему не просунуть… Тычется бедная лапка, бедная варежка, бедное отдельное существо ее руки, рыбка об лед, рыбка с тупой меховой мордочкой. Плачет красивая Альбина, говорит что-то жарко, слитно, горячее дыхание рвется с ее губ, глаза ее в Леву заглядывают, просят, а он и не посмотрит и не слышит ничего – идет в километре. И только все видит боковым своим неприязненным зрением, как крошка от пирожного застряла у нее на губе и прыгает, прыгает. Отвратительна ему эта крошка от пирожного – и больше ничего в Леве нет. Какая там красота – одно уродство! какое там уродство – одна красота…

Только не раз еще вернется к ней Лева, и каждый раз после того, как ему сделают больно. Придет передать боль. Поначалу совесть помучит, а потом возникнет удобный механизм. А Альбина-то – сразу и поверит, и разбежится. А Лева как наберется уверенности – то и уйдет сразу же, а как растеряет – то снова придет. Подло? Подло. Но – пусть читатель оплатит свои счета…

Тем более что и не так это все. И Лева не такой уж подлец, и наша Альбина – не такая уж нищенка. Она, конечно, страдает, но «и страдает»… Очень существенно это «и»! Она убеждена, что Лева хоть часто и ведет себя не так, как ей бы мечталось, – а ведь любит ее. Иначе зачем же бежит, а все возвращается и возвращается, как привязанный. И видит она эти его проявления любви во всем и копит их. Пришел – любит, ушел – тоже любит. Ласковый – это к ней. Неласковый – неприятности по работе. А вдруг заболел?.. А может, Лева и любит Альбину, кто знает. Хотя бы – «по-своему»… Она-то одна и может это знать. Ведь Лева знает, что Фаина любит его. Только напускает на себя что-то: молода еще или не понимает, не осознает…

Все ложь, и все правда…

В этот свой недолгий и настолько потом отрицаемый, что, со временем, как бы и вовсе с ним не бывший период жизни с Альбиной дано было Леве на своей шкуре испытать всю силу и ужас чувства собственной НЕ любви (именно отдельно НЕ, а не вместе: просто нелюбовь – простая эмоция), дано ему было испытать тиранию чужого чувства и христианскую беспомощность человека.