Пушкинский дом

Но и семнадцатилетний Тютчев – уже Тютчев. Если не как поэт, то как личность. Ибо заключает:

Но граждан не смущай покою
И блеска не мрачи венца,
Певец! Под царскою парчою
Своей волшебною струною
Смягчай, а не тревожь сердца!

Возраст поэтов, по времени написания «Оды» и ответа на нее, опять соотносится – 17. Тогда же, по свидетельству М.П. Погодина, юный Тютчев живо обсуждал с ним слух о том, что Пушкин бежал в Грецию.

И хотя Л. Одоевцев не приводит в своей работе этих свидетельств отношения Тютчева к Пушкину, но, и прибавив их, следует признать, что главным свидетельством такого рода отношений может служить лишь сам характер поэзии Тютчева.

Таким образом, отсутствие точных, не столь косвенных материалов, с одной стороны, делает работу Л. Одоевцева недостаточно доказательной, но, с другой – это же обстоятельство поддерживает его версию тем, что не опрокидывает ее.

…и нечего спрашивать с них по-русски…

То, что Пушкин не только напечатал, не только отстаивал тексты у цензора, но и сам дал название тютчевскому циклу, почему-то особенно убеждало оппонентов Ю.Н. Тынянова в его неправоте. Название цикла истолковывалось как проявление даже своего рода почтения к философской направленности лирики Тютчева (Г. Чулков, К.В. Пигарев). Однако и трактовка Л. Одоевцева не менее доказательна или столь же недоказательна. Для беспристрастного, право, нет ни особой почтительности, которую обнаруживает К.В. Пигарев, ни того пренебрежения, которое пытался вычитать Л. Одоевцев в столь обыкновенной фразе, как «Стихотворения, присланные из Германии». Ну и что ж, что из Германии… Хотя, конечно, просто так Пушкин слова не ставил, и что-то в этой формуле есть. Но, думается, более тонкий и двусмысленный оттенок, чем почтительность или оголенное русофильство. Пушкин еще и тем замечателен, что никогда не впадал…

…с этим трудно не согласиться…

С такого же рода рассуждения начинает статью Ю.Н. Тынянов.

…что Раич был учителем Тютчева…

Эта гипотеза Ю.Н. Тынянова не столько опровергалась, сколько отвергалась его оппонентами. Не склоняясь ни в ту, ни в другую сторону, здесь хочется еще раз подчеркнуть, что вокруг «Собрания насекомых» действительно было как-то неоправданно много шуму. И Пушкин был преувеличенно настойчив в отстаивании этого пустяка. С одной стороны, его реакция понятна нам как еще одно свидетельство непереносимой атмосферы, сгустившейся в это время вокруг великого поэта другой (что и отмечает Л. Одоевцев) – и сам Пушкин мог быть в это время особенно несносен, непереносим. Ряд, на который опирается Л. Одоевцев, живописуя возможную встречу Тютчева с Пушкиным, вполне убедителен: в январе Пушкин просится в Китай; в марте Булгарин открывает кампанию против Пушкина пасквилем в «Северной пчеле» (отметим, что пчела – насекомое); в апреле Пушкин просится поближе, в Полтаву, но и Полтава для него недоступна, как Париж, зато Гончаровы дают согласие, а он печатает в альманахе «Подснежник» пресловутое «Собрание насекомых», написанное по крайней мере за год до этого, но именно в апреле 1830 года, – печатает… а в июле – перепечатывает его же в «Литературной газете», да еще и с издевательским примечанием, – и вот так, на этом выпаде, и въезжает в Петербург посреди июля, где уже обжился за два месяца Тютчев. Разговор о Пушкине, по-видимому, подхватывался с полуслова как готовый – у приличных людей была уже выработана матрица осуждения. Человек, задетый и осуждающий Пушкина, не был бы одинок – он попал бы в общество. Для enfant terrible Пушкин стал уже несколько стар; он был признан слишком рано и все еще продолжал быть, истощал терпение; он становился раздражающе прижизненно велик, то есть ему не прощали. И даже если Пушкин не имел в виду ни Тютчева, ни Раича, и «букашкой» или «мурашкой» был не Тютчев, то, наверное, общество судачило, предполагало на точках, под что, собственно подставлялся не без злорадности Пушкин, прислушиваясь к жужжанию. Предположение, что именно Тютчев – «мурашка», вполне могло не принадлежать Пушкину – обидным оно бы было. Да что говорить, мнительный человек и сам мог заподозрить себя на месте точек – такое тоже не прощается. Исследователи озабочены установлением факта пушкинской оценки, но если Пушкин и окажется окончательно реабилитированным в отношении к Тютчеву, то Тютчев-то об этом не узнает. Если кто-нибудь заочно говорит обо мне плохо и я об этом узнаю через подставных лиц, то заочно же, с легкостью, автоматически, свертывается во мне представление о нем. И если у меня не было мнения, то с этого момента оно будет. Не отпадает, правда вариант заинтригованности, когда я заочно относился к негодяю с симпатией.