Пушкинский дом

Митишатьев с порога заявил, что он – мессия, что достиг вершины и способен перевернуть мир. Что были до него, пользуясь выражением Горького, Христос – Магомет – Наполеон (он назвал, впрочем, иные имена) – а теперь он, Митишатьев. И потому он, Митишатьев, для начала духовно задавит Леву. «Ну, и как же ты это сделаешь?» – сказал Лева, снисходительно улыбаясь. «Очень просто, – сказал Митишатьев, – я ощущаю в себе силы». – «Силы – для чего?» – «Для того, чтобы перевернуть весь мир, а для начала духовно задавить тебя, потому что ты – мой идейный враг». – «Почему – враг? Мы же еще не…» – «Враг», – твердо сказал Митишатьев. «Хорошо, но как же ты меня задавишь?» – «Очень просто, – уверенно отвечал Митишатьев. – Я ощущаю в себе силы. Были “Христос – Магомет – Наполеон”, – а теперь я. Все созрело, и мир созрел, нужен только человек, который ощущает в себе силы, – я ощущаю в себе силы». Все, больше Митишатьев ничего не мог сказать. Лева подставлял ему ловкие подножки, развенчивал, глумился – Митишатьев лишь презрительно морщился: ерунда, интеллигентские мелочи, слабость ваша вас же и съест, слабость ваша сильнее вас, с вами и бороться не надо – вы все сделаете своими руками, им уже написана статья «Уверенность в собственном враге», и скоро она появится в «Правде», и тогда все поймут, а Лева – враг, и он, Митишатьев, просто поставил сегодня маленький эксперимент (небольшая проверка теории на практике) и еще раз убедился, что прав и ощущает в себе силы… «Откуда правота, какие силы? – думал, слабея, Лева. – Просто подонок…» – «А что, – говорил Митишатьев. – Подонок сейчас – человек главный. Все так расслабились, растеклись, что он-то один и может сказать хоть слово отчетливо, хоть матом послать…» И вдруг Лева устал и сник. Он не мог уже ничего противопоставить Митишатьеву, не мог ему возразить, не мог его победить – побеждать было нечего: все то же голое давление, голое пространство, пустыня… «Стыкнемся?..» – Лева обессилел.

«А что, если действительно? – уже почти в бреду, даже отодвигаясь от Митишатьева, подумал Лева. – Он же действительно их в себе ощущает… Я вот знаю, но бессилен доказать ему даже то, что знаю. А я же не ощущаю в себе силы? А Митишатьев ощущает…»

«Ты чувствуешь в себе эту силу?» – грозно, как бы в ответ на Левины мысли, сказал Митишатьев. Лева машинально, прежде чем опомнился, отрицательно и робко дернул головой. «А во мне?» – шагнул он к Леве. Лева чуть ли не сжался, и действительно, какое-то чудо происходило на его глазах с Митишатьевым – тот раздувался, становился громоздок и постепенно заполнял собой комнату, надвигаясь на Леву и жарко дыша. Лева ощутил сильный, настоящий ток, исходивший от Митишатьева. Это было как психическое поле необыкновенной силы, и Лева цепенел и глядел неподвижными глазами – Митишатьев заполнял собой комнату… «Чувствуешь силу? – громко шептал Митишатьев, жар так и полыхал в его словах и дыхании, и Лева все сильнее прижимался к шкафу как к последнему оплоту. – Ну, говори, возражай, что же ты молчишь?! Чувствуешь или нет?!» – «Чувствую…» – беззвучно разлепил губы Лева. «То-то же», – удовлетворенно сказал Митишатьев и вдруг, резко развернувшись, ушел. Лева остался, чувствуя себя совершенно разбитым и больным. Он не мог себе объяснить, что же произошло и не померещилось ли ему все это. Он уснул вскоре тяжелым сном и наутро попросту отогнал от себя все, как мираж и видение.

Но и это прошло. Они столкнулись с Митишатьевым в учреждении, где Лева уже дописывал диссертацию, а Митишатьев только поступал в аспирантуру. Оба теперь производили весьма солидное и заурядное впечатление, обо всем вспоминали как о детстве, и, когда Лева не совсем уверенно намекнул на тот странный визит, Митишатьев все начисто отверг и посмеялся. Тут же он очень путано рассказал, как лечился одно время в нервной клинике. «Странных, знаешь ли, людей там повидал… – самодовольно говорил он. – Берет тебя такой за пуговицу среди бела дня и шепчет пронзительно: “Видишь, звездочка? зелененькая, видишь?”» Но и эти рассказы несколько напоминали его окопы и тюрьмы. Не мог Лева, столько лет принимавший Митишатьева на свой счет, согласиться с тем, что он просто сумасшедший.

И хотя все проходит и мы со временем все-таки выходим из-под вещей и людей, нас тяготивших (точнее, изживаем их в себе), хотя Лева теперь уже уверенно полагал, что Митишатьев попросту незначительный и дрянной человек, – нечто если и не загадочное теперь, то загадочное по воспоминаниям, нечто, освященное детством, сохранялось в отношении Левы к Митишатьеву до сих пор. «Все мы отчасти Митишатьевы…» – успокоенно говорил себе Лева и уже не обязан был ощущать нечто непременно значительное в людях попросту дрянных. «Как и не мы…» – говорил себе Лева словно с грустью, употребляя любимое выражение Митишатьева: «Как и не мы».