Пушкин в Михайловском

Здесь все атрибуты позднейшей легенды — и «письмо любви», и отпечаток «перстня верного». Но реальные обстоятельства опровергают легенду. Летом 1825 года один из знаменитых российских «вестовщиков», братьев Булгаковых, которые по долгу службы и по собственной любознательности распечатывали чужие письма, — Константин Яковлевич, чиновник по особым поручениям при московском генерал-губернаторе, писал своему брату — петербургскому почт-директору, что граф М. С. Воронцов «желал, чтобы сношения с Вяземскою прекратились у графини; он очень сердит на них обеих, особенно на княгиню, за Пушкина, шалуна-поэта, да и поделом. La W.[116], a voulu favoriser sa fuite d’Odessa, lui a cherche de l’argent, une embarcation. Cela a-t-il du sens commun?»[117][118] Если Воронцов из-за Пушкина не хотел, чтобы его жена поддерживала отношения с В. Ф. Вяземской, стал ли бы он терпеть, чтобы Елизавета Ксаверьевна переписывалась с самим Пушкиным — «мерзавцем», «сумасшедшим», как называл он поэта? Мог ли он допустить, чтобы имя его жены связывали с именем Пушкина? Ничего подобного Воронцов бы не допустил. И графиня это знала. Она знала и то, что письма Пушкина и к Пушкину подвергаются перлюстрации. Знала, что о её письмах к поэту стало бы незамедлительно известно мужу — одесская почта и полиция были в его руках. Нет никаких реальных оснований утверждать, что Воронцова вела с Пушкиным любовную или какую-либо переписку. Фактически речь может идти об одном письме, полученном поэтом вскоре по приезде в Михайловское. 5 сентября 1824 года он по-французски записал в своём дневнике: «U. l. d. Е. W.» (монограмма зачёркнута) — расшифровывается как «Une lettre de Elise Woronzoff» (письмо от Элизы Воронцовой). Это единственное письмо могло быть написано Воронцовой под влиянием горячо сочувствовавшей Пушкину Веры Фёдоровны Вяземской. Она видела, в каком мрачном настроении покидал Одессу Пушкин, как он был взволнован, взбешён, и опасалась, чтобы он с отчаяния не совершил какого-нибудь безумства, пытаясь отомстить своим мучителям.

И бурные кипели в сердце чувства
И ненависть и грёзы мести бледной…

«Вновь я посетил» (чернов.)

Знала всё это и Воронцова. И под влиянием Вяземской послала вслед Пушкину несколько сочувственных ободряющих строк.

Вероятнее же всего, никакого письма от Воронцовой вообще не было, и шифрованная дневниковая пометка Пушкина относится к нескольким сочувственным словам от неё в письме Александра Раевского, отправленном из Белой Церкви 21 августа и полученном поэтом в Михайловском именно в начале сентября (не случайно монограмма Воронцовой Е. W. Пушкиным зачёркнута). Елизавета Ксаверьевна в то время также находилась в Белой Церкви, куда уехала к больным детям вскоре после отъезда из Одессы Пушкина. Зная, что Раевский пишет в Михайловское, она поручила ему передать поэту своё сочувствие (если бы она писала сама, привет этот был бы излишним). Не называя Воронцову по имени (даже в этом случае нужна была конспирация), Раевский сообщал: «Она приняла живейшее участие в вашем несчастии; она поручила мне сказать вам об этом, я пишу вам с её согласия. Её нежная и добрая душа видит лишь несправедливость, жертвою которой вы стали…»

Что же касается «Сожжённого письма», то это — поэтическое произведение, мечта поэта о «письме любви», а не констатация реального биографического факта. Неоспоримым подтверждением тому служит и опубликование Пушкиным «Сожжённого письма» в собрании своих стихотворений 1826 года. Если бы дело обстояло иначе, Пушкин, с его понятиями о чести, никогда бы не поступил подобным образом. Как бы он выглядел в глазах Воронцовой, афишируя их близкие отношения, если бы таковые имели место?..

«Сожжённое письмо» Пушкин писал в середине декабря 1824 — начале января 1825 года. 24 марта 1825 года он сообщал В. Ф. Вяземской: «Я не поддерживаю никаких сношений с Одессой, и мне совершенно неизвестно, что там происходит».

Надо сказать, что выведение биографических фактов из поэтических произведений недопустимо. Среди стихотворений, написанных Пушкиным в первые месяцы деревенской ссылки, немало навеянных воспоминаниями о юге, но это отнюдь не значит, что в них обязательно описываются реальные события. На что «личное» стихотворение «К морю», но невозможно же утверждать, что «могучая страсть» была причиной, помешавшей поэту совершить задуманный им побег из Одессы за границу. Наивными и неубедительными представляются попытки извлечь из наброска «Младенцу» или из не включённого в поэму «Цыганы» монолога Алеко над колыбелью сына доказательства того, что Пушкин знал о предстоящем появлении своего ребёнка у Воронцовой, о чём она сама ему сообщила (!). Ни одно из произведений Пушкина, написанных в Михайловском или в более поздние годы, не может служить реальным подтверждением интимных отношений, якобы существовавших между поэтом и Е. К. Воронцовой, как и существования их переписки.