Пушистые и когтистые компаньоны человека у Достоевского

Ну, любят, любят герои Достоевского кошачьи сравнения. В романе «Игрок» Алексей Иванович вполне мог бы сказать о генерале, проигравшем в казино тысячу двести франков, что его мучит совесть, что у него душа не на месте — ноет и болит, что он принимает свой проигрыш близко к сердцу, печалится и тревожится. Однако он говорит: «Я убежден, что кошки у него скребли на сердце, и будь ставка вдвое или втрое больше — он не выдержал бы характера и выказал бы волнение… Настоящий джентльмен, если бы проиграл и всё свое состояние, не должен волноваться. Деньги до того должны быть ниже джентльменства, что почти не стоит об них заботиться» (5; 217).

Какой изящный синоним к слову «бедность» придумал персонаж романа «Униженные и оскорбленные» Филипп Филиппович Маслобоев, рассказывая о своем прошлом! «Я хоть и в саже, да никого не гаже. И в доктора поступал, и в учителя отечественной словесности готовился, и об Гоголе статью написал, и в золотопромышленники хотел, и жениться собирался — жива-душа калачика хочет, и она согласилась, хотя в доме такая благодать, что нечем кошки из избы было выманить» (3; 265).

Как неловко пытается скрыть свое раздражение Петр Верховенский, когда Ставрогин нарочито праздно осведомляется у него о здоровье Юлии Михайловны Лембке. «Какой это у вас у всех, однако, светский прием: вам до ее здоровья всё равно, что до здоровья серой кошки, а между тем спрашиваете. Я это хвалю» (10; 179).

С каким едва сдерживаемым гневом пишет сам Достоевский о жестоком садисте мужике, который забивает свою безответную, кроткую, терпеливую жену до смерти. В другой обстановке эта женщина «могла бы быть какой-нибудь Юлией или Беатриче из Шекспира, Гретхен из Фауста… И вот эту-то Беатриче или Гретхен секут, секут как кошку! Удары сыплются всё чаще, резче, бесчисленнее; он начинает разгорячаться, входить во вкус. Вот уже он озверел совсем и сам с удовольствием это знает. Животные крики страдалицы хмелят его как вино» (21; 21).

Меж тем кошачий характер вовсе не таков, как у этой несчастной русской Беатриче, ибо взрослая, полная достоинства кошка ни за что не стала бы долго терпеть побои садиста-хозяина. Кошка-плутовка сбежала бы или нашла способ проучить негодяя. И вот уже бульдог Фальстаф из «Неточки Незвановой» следует кошачьим хитростям: «Он был лукав, как кошка, и чтоб не показать вида, что заметил оплошность отворявшего дверь, подошел к окну, положил на подоконник свои могучие лапы и начал рассматривать противоположное здание, — словом, вел себя как совершенно посторонний человек, который шел прогуливаться и остановился на минуту полюбоваться прекрасной архитектурой соседнего здания» (2; 214). Как переплелись здесь характеры бульдога, постороннего человека и кошки, какое восхитительное единство они образуют!

Конечно, кошка — это зверь, а не ангел. Наблюдая поведение героинь Достоевского, обиженные или отвергнутые ими герои с горечью констатируют кошачью сущность коварного слабого пола. «Кошка! Жестокое сердце! А ведь она знает, что я про нее сказал тогда в Мокром, что она “великого гнева” женщина!» (15; 32) — жалуется Митя Алеше на Катерину Ивановну. «Эта женщина зверь» (14; 131), — аттестует Грушеньку Иван Карамазов. «Знает он этот характер, знает эту кошку» (14; 111), — объясняет Митя Карамазов Алеше отношение отца своего, Федора Павловича, к Грушеньке. «Это тигр» (14; 141), — кричит что есть силы Катерина Ивановна в присутствии Алеши про «наглую мерзавку» Грушеньку. «Зачем вы удержали меня, Алексей Федорович, я бы избила ее, избила!.. Ее нужно плетью, на эшафоте, чрез палача, при народе!..» (14; 141).

Однако философически мыслящий Иван Федорович вносит существенную поправку в пользу нравственного преимущества зверей перед людьми. «Выражаются иногда про “зверскую” жестокость человека, но это страшно несправедливо и обидно для зверей: зверь никогда не может быть так жесток, как человек, так артистически, так художественно жесток. Тигр просто грызет, рвет, и только это и умеет. Ему и в голову не вошло бы прибивать людей за уши на ночь гвоздями, если б он даже и мог это сделать» (14; 217).

И еще несколько слов на тему человеческой жестокости. «В недавнюю старину, — рассказывается в «Записках из Мертвого дома», — были джентльмены, которым возможность высечь свою жертву доставляла нечто, напоминающее маркиз де Сада и Бренвилье (маркиза Мари Мадлен де Бренвилье, жестокая отравительница XVII века. — Л.С.). Я думаю, что в этом ощущении есть нечто такое, отчего у этих джентльменов замирает сердце, сладко и больно вместе. Есть люди, как тигры жаждущие лизнуть крови. Кто испытал раз эту власть, это безграничное господство над телом, кровью и духом такого же, как сам, человека, так же созданного, брата по закону Христову; кто испытал власть и полную возможность унизить самым высочайшим унижением другое существо, носящее на себе образ Божий, тот уже поневоле как-то делается не властен в своих ощущениях. Тиранство есть привычка; оно одарено развитием, оно развивается, наконец, в болезнь» (4; 154).