Пуритане

– Так вот оно что, сударь! – сказал Кадди. – Много утекло бы воды, прежде чем леди Маргарет или моя матушка отыскали бы в Библии такие мудрые вещи. Госпожа моя – та всегда повторяла, что кесарю надо воздавать кесарево, а что до матери, то она совсем спятила со своим пресвитерианством. Болтовня этих старух вконец забила мне голову; но если бы мне удалось найти джентльмена, который взял бы меня к себе в услужение, я, наверное, сделался бы совсем другим человеком; и ваша честь, может быть, вспомнит об этих моих словах, когда выйдет из заточения, и тогда возьмет меня к себе камердином.

– Камердинером, Кадди? – ответил Мортон. – Увы! Это было бы довольно печально для вас, даже если бы мы были свободны.

– Понимаю, о чем вы толкуете, вы думаете, что я деревенщина и что из-за меня вам будет стыдно перед людьми. Ну так знайте: я сметлив, понимаю с полуслова, и все, что можно сделать руками, всему этому я легко научился, только вот читать, писать да считать – тут дело совсем другое; и в футбол лучше меня никто не играет; да и палашом я действую не хуже капрала Инглиса. Как-то я уже продырявил ему башку, даром что теперь он едет за нами такой важный. А потом, вы ведь не останетесь в этой стране? – сказал он, внезапно оборвав свою речь.

– Очень возможно, – ответил Мортон.

– Ну и ладно! Я отправил бы матушку к ее старшей сестре, тетушке Мег, в Глазго, в Гэллоугейт, думаю, ее там не сожгли бы, как ведьму, и не дали бы ей помереть с голоду, и не повесили бы, как рьяную пресвитерианку; там, говорят, городской старшина заботится о таких одиноких, покинутых бедняках. А мы с вами могли бы уехать и поискать свое счастье, как говорится в этих старых чудных сказках о Джоке*, что разил великанов, и Валентине и

Орсоне*; а потом мы бы возвратились в веселую, как поется в песне, Шотландию, и я снова надел бы ходули и так бы разворотил пар на славных заливных лугах в Милнвуде, что не жалко было бы выставить целую пинту, лишь бы на это взглянуть.

– Боюсь, – сказал Мортон, – что у нас, мой добрый друг

Кадди, очень мало надежды возвратиться к своим прежним занятиям.

– Что вы, сударь, что вы! – ответил Кадди. – Разве можно так поддаваться унынию – и разбитый корабль добирается иной раз до берега. Но что это? Лопнуть мне на месте, если моя старуха снова не принялась за свою проповедь! Мне ли не знать ее голос, как начнет она сыпать словами Писания, – точно ветер воет на чердаке; а вот и

Тимпан взялся за работу. Господи Боже! Разозлись только солдаты, и они порешат их обоих, да и нас с вами в придачу.

Беседа их действительно была прервана каким-то раздавшимся за их спинами не то ревом, не то мычанием, в котором можно было разобрать голоса проповедника и старухи, один – напоминавший ворчанье фагота, другой –

повизгиванье надтреснутой скрипки. Сперва оба престарелых страдальца довольствовались взаимными соболезнованиями, сетуя на свои несчастья и негодуя в весьма сдержанных выражениях; но, изливая друг перед другом душу, они распалялись все больше и под конец не могли сдерживать душивший их гнев.

– Горе, горе вам, трижды горе, кровожадные деспоты и насильники! – кричал почтенный Гэбриел Тимпан. – Горе, горе вам, трижды горе и до того, как сломаны будут печати, и раздастся трубный глас, и изольют влагу сосуды!*

– Так… так… Да обуглятся их окаянные рожи, да поразит их Господь в день суда небесного десницей своею! –

раздался, словно эхо, пронзительный альт старой Моз, исполнявшей партию второго голоса в этой фуге.

– Истинно говорю вам, – продолжал проповедник, –

ваши походы и ваши набеги, фырканье ваших коней и горделивая поступь их, ваши кровавые, варварские, бесчеловечные злодейства, то, что вы глушите, умерщвляете и растлеваете совесть несчастных созданий Божьих кощунством и отвратительными соблазнами, – все это восходит от земли к небу, словно гнусный и отвратительный вой святотатца, и приблизит час расплаты и гнева. Кха… кха…

кха… – Поток его слов был прерван приступом сильного кашля.

– А я говорю, – кричала Моз, тем же тоном и почти одновременно с проповедником, – что хоть глотка у меня старая, и одышка, и при такой быстрой езде…

– Черт подери! Хоть бы они перешли на галоп, – сказал

Кадди. – Уж он заставил бы ее придержать язык.

– Да… да… хоть глотка моя старая и дыханье тяжелое,

– продолжала выкрикивать Моз, – не перестану я клеймить вероотступничество, измену, ереси и колебания в нашей истинной вере. Я возвышу свой голос против всякого угнетения, против того, чему еще придет час возмездия.

– Помолчи, прошу тебя, помолчи, добрая женщина, –