Пурга в ночи

…Тишина, боязливая с новогодней ночи, сменилась шумом. Новомариинцы и шахтеры гуляли. Ревком не только снял запрет с посещения поста шахтерами, но и разрешил всем, в том числе и колчаковцам, свободное хождение. Это было сделано Мандриковым в честь установления советской власти в Петропавловске. Вновь открытый кабак Толстой Катьки дрожал от криков и нестройных песен. Освобожденная из тюрьмы-кабатчица не только бойко торговала, но и щедро угощала. Пьяные шахтеры бродили по посту, горланили. Их голоса доносились в квартиру Мандрикова. Он только что вернулся из ревкома и, все еще переживая радостное волнение по поводу победы в Петропавловске, взволнованно говорил Елене:

— Вот и сбывается то, о чем Владимир Ильич говорил, когда я был в Петрограде.

— Пьянство шахтеров в будний день? — Она зябко куталась в платок.

Михаил Сергеевич не обратил внимания на тон жены. Он лишь снисходительно улыбнулся.

— Нет, Владимир Ильич о таком, не говорил, и я уверен, что не скажет. Знаешь, Лена, я верю, что в будущем люди не будут себя подхлестывать ни табаком, ни вином, как не будут искать утешения в религии. Жизнь-то иная будет!

Он отложил ложку и прислушался, С темной улицы доносились озорные голоса:

В нашем саде,
В самом заде,
Вся трава помятая.
Ох, да отчего, да почему?
Да все любовь проклятая…

Михаил Сергеевич покачал головой:

— Гуляют, веселятся.

— Веселятся, — странным тоном повторила Елена. — Ты вот тоже веселый.

— Веселый, — тут же подтвердил Михаил Сергеевич. — Знаешь, какая будет дальше жизнь, когда везде победим мы!

Михаил Сергеевич забыл об ужине. Он встал из-за стола, подошел к жене. Она недовольно отстранилась:

— Скажи, Михаил, только откровенно…

Мандриков поставил стул рядом с Еленой и сел, обняв ее за талию. Ему хотелось ласки, покоя. Елена по-прежнему стояла, скрестив на груди руки. За окном шумели загулявшие шахтеры.

Елена продолжала:

— Ты действительно веришь в то, что вот сейчас говорил, что говоришь в своем ревкоме, на митингах?

— О чем ты?

Он поднял голову и увидел розовую мочку ее уха, червонного золота волосы, и нежность к жене охватила его. Какая она красивая, теплая! Михаил Сергеевич закрыл глаза и снова прижался щекой к Елене.

— Да о том, — уже с раздражением заговорила Елена, — что ты говоришь о будущем, что обещаешь всем этим. — Она головой указала на окно. — Ты правда веришь в то, что говоришь?

Мандриков насторожился. Он убрал руку и отстранился от Елены.

— Что ты смотришь на меня?

У Михаила Сергеевича были какие-то странные глаза. Таких она у него еще не видела. Мандриков тяжело поднялся со стула. Пальцы так сжали спинку, что побледнели.

— Что я такого особенного сказала?

— А ты не веришь в то, что я говорю и тебе и всем этим людям? — Он указал рукой в окно и повторил: — Не веришь?

— Нет! — бросила вызывающе, точно ударила, Елена, и лицо ее стало злым. — Нет, не верю! Я не могу поверить, что такой умный человек, как ты, может всю свою жизнь бросить под ноги всему этому мужичью, этим человеческим отбросам, жить с ними и жить так же, как они!

— Подумай, Елена, что ты говоришь! Я хочу думать, что ты ошибаешься.

— Нет, не ошибаюсь, нет! — Елена Дмитриевна топнула ногой. — Я говорю то, что думаю, что у меня давно на душе. Понимаешь ли ты, Михаил, что я не могу вот так жить? Какая это жизнь? Прозябание. Чем ты отличаешься от тех же шахтеров, от твоих ревкомовцев. Чем? Посмотри, что ты ешь? У нас такая же еда, как у…

— Замолчи!

Он побледнел. Сейчас перед ним была новая, но настоящая Елена Дмитриевна, а не та, какой он ее до гну пор знал. Елена несколько раз поговаривала о том, чтобы он взял со склада больше продуктов, но он не принимал это всерьез и забывал.

— Нет, выслушай меня, Дон-Кихот Чукотский, — с издевкой произнесла она. — Я хочу знать, кто же ты такой? Тот ли, за кого я тебя принимала — смелый, храбрый, сильный и все могущий человек, который станет здесь хозяином, или же ты… — Она сдернула с плеч платок и швырнула его на стул.

В глазах стояла ненависть, как у человека, который убедился, что его обманули в самом лучшем. Елена поняла, что она перешла все границы и, что бы она дальше ни сказала, ничего нельзя будет ни улучшить, ни ухудшить.

— Так, власть и здесь и на Камчатке ваша. А дальше что?

— Я тебе уже много раз объяснял, — Мандриков с трудом говорил. Слишком больно и тяжело было слушать Елену. Он чувствовал, как рушится большое, светлое. И душу охватил холод.

Елена захохотала звонко, весело и издевательски:

— Ты мне сейчас напомнил мое детство. Я как-то тяжело заболела, и доктор прописал какое-то отвратительное лекарство. Я не хотела его глотать. Меня уговаривали, стращали, но я не соглашалась. Тогда меня обманули. Мать оказала, что если я выпью ложку, то мне дадут конфету — большую, шоколадную, с очень вкусной начинкой. Я поверила и проглотила лекарство, но конфетки не получила.

— Ты… ты… как ты смеешь, Елена?