Пульсирующий камень

Марагуа возник перед нами в туманном, почти холодном свете. Эта горстка белых, полуразвалившихся домов, теснившихся к джунглям — серые, беспорядочно разбросанные по берегу хижины, деревянная пристань, ободранная колокольня заброшенной церкви — давали точное представление о фатальной немощи человека перед непреодолимой силой дикой природы. Кто-то пытался построить город, это верно. Но джунгли безжалостно отобрали у человека завоеванный клочок земли, и дома, сгрудившиеся на берегу реки, мне показалось, были похожи на часовых, выставленных потерпевшей поражение армией, которые только ожидали часа, чтобы сбежать по единственно возможной дороге… На вершине колокольни вместо колокола ярко пылали крупные желтые цветы какого-то диковинного вьющегося растения. И темные окна длинного низкого строения, заросшего высокими сорняками, были пусты — словно безжизненные глазницы. Я попытался представить себе, как выглядел этот город во времена добытчиков каучука, в пору великой иллюзии и легкого обогащения, но не сумел. Конечно, когда-то по реке сновали лодки и ходили суда, когда-то тюки с товарами загромождали мол, когда-то улицы были заполнены шумной и радостной толпой добытчиков и торговцев, но все это давно исчезло. Прошлого больше не существовало, оно было перечеркнуто десятилетиями разорения и нищеты. Теперь оставалась только жуткая реальность этого крохотного умирающего городка.

Пока пароход причаливал к шаткому дебаркадеру, возле которого бурлила грязная вода, Дег вынес на палубу наши сумки. Капитан, Бог знает зачем, дернул сигнальный трос, и глухой, сиплый гудок потревожил недвижный воздух. Индейцы не шелохнулись.

Дег тихо выругался:

— Черт побери, Мартин, что за место! И готов спорить, — грустно добавил он, — вертолета нет еще и в помине!

Так и оказалось: вертолета не было. Сопровождаемые несколькими оборванцами, мы направились в гостиницу — жалкое каменное строение на пыльной площади. Здание строили во времена процветания — еще заметны были под серым налетом плесени обшарпанные лепные украшения, целы были колонны из искусственного мрамора, там и тут висели покрытые паутиной лохмотья старой штофной обивки. А в солидной, почерневшей от времени раме еще блестел кусок зеркала. Потрескавшиеся стены были прибежищем медлительных, скользких насекомых. В здании царила влажная, противная, совершенно невыносимая духота. Я подумал, что жить в Марагуа — это все равно что постепенно умирать — тягуче, день ото дня.

Хозяин гостиницы, метис с большими черными усами, не вышел нам навстречу, а остался за стойкой. Он долго с подозрением и удивлением смотрел на нас, и только когда я сказал ему, что нам нужна комната, ответил вопросом:

— А что, господа хотят остановиться тут, в Марагуа? Я хотел сказать, — продолжал он, — остановиться на несколько дней?

— Разве это очень странно? — спросил Дег. Он кивнул:

— Да, господа, это довольно странно. Видите ли, Марагуа переживает сейчас период… некоторого кризиса…

— Кризиса — это уж точно, пробормотал Дег.

Хозяин гостиницы с сожалением развел руками.

— Но это пройдет, — успокоил он, и мне показалось, что он тупо верил в свои слова, — это пройдет, конечно… Прошу, господа, — добавил он, оживляясь, — у меня есть прекрасная комната… Прошу сюда.

Он поместил нас на втором этаже в небольшой комнате, которая, если ее освободить от плесени и насекомых, могла бы показаться вполне приличной. Вскоре пришла старая метиска с чистыми простынями и сетками от комаров. Пока что все складывалось нормально. Когда мы спустились вниз поужинать, Дег уже совсем успокоился и даже способен был улыбаться.

В гостинице находился единственный на весь Марагуа бар. Пока мы усаживались за шаткий стол, несколько метисов в жалкой европейской одежде, стоявшие у стойки с рюмками рома и местным вином — агуардиенте, приподняли головы и равнодушно взглянули на нас пустыми глазами, в которых можно было прочесть лишь слабое любопытство. Смеркалось, сквозь грязные стекла в помещение проникал неяркий, красноватый свет.

Мы едва принялись за какое-то странное рыбное блюдо, как подошел высокий старик и сел за наш стол. Поставил полупустую бутылку рома и три стакана.

— Позвольте, господа? — скривив губы в странной улыбке, спросил он.

— Конечно, пожалуйста, — ответил я, — извините, мы не заметили, что…

— Что я белый? — перебил он меня, улыбнулся, дрожащей рукой взял бутылку и стал наполнять стаканы. — Знаю. Понимаю… У меня нет зеркала, — добавил он, — но я представляю, как это выглядит, — он медленно провел рукой по своим худым щекам. Видимо, когда-то он был сильным мужчиной. Черты его лица хранили некоторое благородство и следы былой красоты, но годы, джунгли и ром основательно потрудились над этим болезненно бледным лицом, над мускулистыми когда-то плечами, над сильной когда-то волей. Седые, грязные волосы свисали на уши и паклею спадали на плечи. Высокий лоб пересекали две глубокие морщины, багровые, точно шрамы. Глаза у него были близорукие и водянистые и в них уже не светились воля и решительность.