Pulp

Глаза быстро привыкли к темноте, и я увидел, что кроме артефакта в палатке имеются ещё стол и стул. Обычные складные армейские, не изменившиеся ничуть со времён войны. Я забрался на стул, кутаясь в одеяло, и ссутулился, положив локти на столешницу. Сейчас, когда мне удалось отогреться, пришёл голод — причём зверский. Даже в животе неприлично заурчало. Я уже хотел было подняться и выглянуть из палатки, но тут клапан откинулся в сторону и ко мне, пригибаясь, вошёл Оцелотти. В руках он держал миску похлёбки и пару ломтей хлеба. Стоит ли говорить, что ничего вкуснее этого я не ел в жизни.

Я молча умял первую порцию и попросил добавки. Оцелотти, ни слова не говоря, принёс ещё. Я понимал, что ем самую простую похлёбку из пищевого концентрата, какой кормили на фронте, и хлеб был так себе, но я зверски хотел есть, и до вкуса пищи мне не было никакого дела. Организм насыщался, восстанавливая силы, пошедшие на то, чтобы практически вытащить меня с того света.

Отставив чистую миску в сторону, я хотел было поблагодарить Оцелотти, но глаза закрылись сами собой. Последнее, что помню, как снова повалился на пол палатки.

Теперь меня окатили ледяной водой. Всё тело превратилось в один сплошной сгусток боли. Болели стянутые наручниками запястья, болели локти из-за того, что я долго висел, болели рёбра и внутренности, отбитые фон Вольгом, болело лицо, куда пришлось несколько ударов, которыми полковник приводил меня в чувство. Красная пелена сгустилась, и теперь я видел только тех, кто был рядом со мной. Точнее того, потому что всего в паре шагов от меня стоял лейтенант Рыков с парой электродов в руках.

— Полковник предпочитает старые добрые методы, — произнёс он, — но я думаю, дело за новым подходом. Электричество развязывает языки куда лучше кулаков.

— Пока что ты тут болтаешь, — раздался откуда-то из багровой мути, застилавшей взгляд, голос фон Вольга. — Начинай уже.

Рыков не стал ничего отвечать — он просто ткнул длинными палками электродом мне в рёбра.

Вот теперь пришла настоящая боль!

Меня корёжило, ломало, било чудовищной судорогой. Все мышцы скрутились, наливаясь невыносимой болью. Только сейчас я почувствовал во рту деревянный кляп, не дающий мне откусить себе язык. Я извивался, будто рыба, живой брошенная на сковороду, и чувствовал себя примерно так же. Но в тот миг, когда казалось — всё, сейчас сдохну, Рыков убрал электроды.

Я повис безвольной тушей — все мышцы в теле расслабились. Я не мог и пальцем шевельнуть.

— И что с него толку теперь? — услышал я идущий из багрового далёка голос фон Вольга. — Он там не помер у тебя, Ваня?

Чтобы проверить, жив ли я, Рыков легонько тронул меня электродами. Пробудившаяся на мгновение боль заставила меня издать стон.

— Как видите, жив, — ответил лейтенант, удовлетворённый результатом проверки.

— Тогда вынь кляп, — приказал фон Вольг из-за пелены багрового тумана, — узнаем, способен ли он говорить.

Рыков положил на стол электроды и шагнул ко мне. Как только он вынул у меня изо рта кляп, я дёрнулся вперёд, стараясь не обращать внимания на боль, вспыхнувшую во всём теле, и ухватил его зубами за лицо. С силой сжав челюсти, я ощутил во рту вкус крови, и кровь эта была не моей. Рыков завопил от боли, врезал мне раз, другой по рёбрам, но я не отпускал. Лейтенант нашарил рукой электрод на столе и буквально воткнул его мне в рёбра. И это была очень большая ошибка. Удар током заставил мои челюсти сжаться ещё сильнее, а судорога выгнула тело дугой. Кровь Рыкова хлынула мне рот, а сам он отступил на несколько шагов. Одной рукой лейтенант держал электрод, другую же прижал к лицу. Придя в себя, я выплюнул кусок его щеки на пол.

Рыков закричал что-то на руславийском, и прежде чем его успели остановить, схватил второй электрод и снова воткнул оба их мне в рёбра. Я взвыл от боли, рвущей тело. Багровая дымка сгустилась и поглотила весь мир вокруг.

Проснулся оттого, что стенки палатки посветлели, выкрашенные утренним, а может, уже и дневным солнцем в серо-зеленоватый цвет. Я какое-то время просто лежал лицом вверх, глядя на полоток, где прежде висел нагревательный амулет. Сейчас его не было, но и без него в палатке стояло приятное тепло. Как будто снова почувствовав, что я проснулся, в палатку залез Оцелотти, и снова в руках у него была миска с похлёбкой и хлеб. Теперь я ел уже не так жадно, да и в сон от тёплой еды не потянуло.

— Обстановка? — спросил я у Оцелотти, покончив с похлёбкой и по привычке начисто вытерев миску остаткам хлебного ломтя.

Голодать, как прежде на фронте, мне не доводилось, но некоторые привычки изжить трудно. Особенно когда возвращаешься в полевые условия. В палатке с тебя быстро сползает весь налёт цивилизованности и вспоминаются привычки, приобретённые в окопах Великой войны.

— Нас хорошо прижали в подземелье, но мы вырвались. С боем и не без потерь, но вырвались.

— Сколько?

— Со мной четверо. Один легко ранен, но сражаться может в полную силу — живая вода поставит его на ноги раньше, чем ты придёшь в себя окончательно.