Пуля для эрцгерцога

Качнувшись на внезапной ухабине, отец Варсонофий усмехнулся.

– О том же, о чем и я, об этой невразумительной истории. Не побывали ли мы в сумасшедшем доме, где все переодеты господами и дамами, прости Господи.

– Ну, как вам сказать…

– Да так и сказать, – батюшка шумно вздохнул, потому что очередная ухабина опасно заползла под правое колесо коляски, и живот, налитый мадерою, тяжело повело влево, – я знаю семейство Столешиных лет, почитай, пятнадцать. С тех пор как Насте сровнялось два года. Профессора видел несколько раз. Он всегда любил поговорить, но столь нездравых и путаных речей от него не приходилось мне слыхивать ни разу. Да и другие на себя похожи мало.

– И какое вы даете истолкование этим фактам?

– Пока что никакого. Проще всего объявить о дьявольском наваждении. – Батюшка перекрестился. Бобровников поморщился.

– Это все общие слова. Об-щие сло-ва, должна быть причина рациональная. Я вот что вам скажу.

– Милая моя Настя, я только что, не скрываясь, описала вам свою кончину…

– Вы ничего не описывали, вы просто били кулаками в стену и что-то кричали про какой-то туман. О том, что он вас пугает и неизбежен.

Зоя Вечеславовна должна была бы обидеться на почти снисходительный тон девушки, но не обиделась. На нее, напротив, нашла задумчивость.

– Просто я очень сильно испугалась.

– Вы испугались? – изумилась Настя.

– Еще бы. Со мной, оказывается, произойдет то, чего я всегда, с раннего детства боялась больше всего на свете.

Зоя Вечеславовна помолчала.

– Я сойду с ума. Никак по-другому этот туман объяснить нельзя. Видимо, смерть Евгения Сергеевича так на меня подействует. Я по-прежнему не знаю, когда умру, но зато мне известно, – Зоя Вечеславовна нервно хмыкнула, – как. Моя мать… если со мною случится нечто похожее… а безумие передается по наследству… она десять лет провела в лечебнице в грязи, унижении, в каких-то ни на что не похожих муках. Ей не было даровано даже воли к самоубийству. Иногда самоубийство не грех, а высшее право и абсолютное благо. Если душа уже частично там, наверху, почему должна так страдать, терпеть подобные унижения…

– Я тоже не знаю, когда умру, – тихо сказала Настя.

Коляска остановилась, от лошадей шел обильный пар.

– Для очистки совести, всего лишь для очистки совести, батюшка.

– Моя совесть чиста.

– Давайте заедем к этому «убивцу». К Фролу Бажову. Вы, конечно, будете надо мною смеяться.

– Не буду.

– Я даже по должности обязан, мне кажется, вмешаться. Следует его… как бы это правильнее сказать… допросить. Именно допросить. Есть какая-то связь между его первоначальными бреднями и развитием столешинских событий. Может быть, не следует человеку просвещенному верить, что возможны…

– Поворачивайте.

– Не верю, – входя в свое обычное состояние, заявила Зоя Вечеславовна. Она была даже как бы оскорблена. – Не может быть. Если вы знаете это о других, а вы своим поведением доказываете, что в самом деле знаете, то о себе вы должны знать непременно. Таково условие!

– Чье?

Зоя Вечеславовна злобно оскалилась.

– Не знаю, но уверена, что по-другому быть не может. В противном случае это несправедливо! Или должно быть убедительное, совершенно убедительное объяснение.

– Объяснение есть, Зоя Вечеславовна. Просто я проживу очень долго.

– Что значит – долго?

– До конца этого века. Правда. Доказательств хотите? Ну, я, например, знаю, что после той войны с Германией, что сейчас начинается, будет в сороковых годах еще одна. Победоносная. Знаю еще, что люди полетят…

– А про себя?

– Пожалуйста. У меня никогда не будет детей и, естественно, мужа. После войны, после второй германской войны я постригусь в монахини. Я знаю, как будут праздновать Рождество Спасителя. Двухтысячелетнее.

– А что будет потом, потом?!

Настя развела руками.

– Этого – нет, не знаю, как и того, когда умру.

Обогнув березовую рощу, тяжело вращая облепленными грязью колесами, коляска выкатила на прямую к деревне дорогу, и господин Бобровников, натянув вожжи, остановил лошадей. Виной тому была открывшаяся картина. Навстречу трусил белый жеребец с двумя седоками. Профессор неуклюже сидел впереди, генерал сидел за спиной у него и мягко нахлестывал Боливара сложенным зонтиком. Увидев следователя со священником, Василий Васильевич остановил свое измученное транспортное средство и громко спросил:

– Куда вы, господа, станция там. Или вы тоже? А? Тоже, господа? – Генерал расхохотался.

Профессор отвернулся в сторону тусклых серо-зеленых далей. По его мертвенным щекам текли две неосознанные слезы.

– Господа, мы трясли и донимали этого Микулу Селяниновича по очереди, а потом и на пару. Никакого толку. Даже если он что-то знает, ничего нам не сказал. И вам не скажет. Будьте уверены вполне: допрос с пристрастием ничего не принесет, равно как приглашение исповедаться.

– Мы произведем обыск. Может статься, он что-то прячет.

– Что?! – вновь затряс баками генерал. – Письмо, которое он получил от Иоанна Богослова?

Несмотря на насмешки генерала и слезы профессора, мысль об обыске показалась Бобровникову дельной.

– До свидания, господа, – сухо сказал следователь, трогая.