Птицелов

— Нет, останься. Я хочу, чтобы ты был свидетелем. Слушайте меня внимательно, мессер, — обратился он к Марвину. — Вы теперь здоровы, смогли бы освободиться сами, так что приглядывать за вами хлопотно. Ещё оруженосца моего прибьёте, а мне бы этого не хотелось. Да и надоело торчать ночами под открытым небом, предоставляя вам собственное жильё. — Марвин слабо вспыхнул, но Лукас, будто не замечая этого, продолжал: — Я не поступлю с вами так, как вы того заслуживаете. То есть не высеку, да. — Снова вспыхнул — эх, какой же он ещё мальчишка. — Я отпущу вас за выкуп, как и положено. Обращаться стану соответственно. Вы ни в чём не будете нуждаться, и сцены, подобные вчерашней, не повторятся. Но взамен вы должны пообещать мне, что не сбежите. Сделаем вид, что забыли ваше бесчестье в Балендоре и поведём себя так, как должно благородным мессерам. Что скажете? Но знайте, если вы всё же сбежите и я поймаю вас, то снова надаю оплеух.

Марвин слушал его речь, не перебивая и не шевелясь. Даже запястья не растирал — а ведь наверняка не на шутку затекли.

— Так что, мессер? Обещаете?

— Обещаю, — глухо ответил тот.

— Чудно, — кивнул Лукас. — Можете свободно перемещаться по лагерю, но не выходите за его пределы. Я рассчитываю на остатки вашей чести.

И он вышел из палатки, уволакивая за собой ошарашенного Илье.

— Мессер… мессер! — взмолился оруженосец, когда к нему вернулся дар речи. — Простите меня, но что всё это значит?

— Только то, что я сказал.

— И вы думаете, он не сбежит?!

Лукас пожал плечами и улыбнулся.

— Не знаю. Я бы сбежал.

Сперва ему казалось, что он умирает или уже умер. А потом понял: лучше бы так и было.

Лагерь герцогини оказался компактнее и удачнее расположенным, чем королевский, несмотря на то, что численность войск Мессеры превышала число солдат её брата. Марвин не знал, сколько времени прошло со дня последней битвы, но вряд ли много, и большую его часть он провалялся в бреду, изредка приходя в сознание и разглядывая тёмный свод палатки, сквозь прорехи в котором иногда пробивался блеклый дневной свет. Всё это время у него страшно болела голова. Палатка была одноместной, всегда наглухо зашнурованной снаружи, и никто в неё не заходил — не считая оруженосца, который заглядывал время от времени, чтобы накормить его и убедиться, что он не сбежал. Но Марвин даже не думал о побеге — в те дни ему казалось, что он никогда не выйдет из этой тесной духоты, что умрёт здесь, и ему этого почти хотелось. В голове не было ни единой мысли — только глухая тоска грызла сердце, словно червь — яблоко, погребённое под ковром прелых листьев.

Но потом он всё-таки вышел наружу — вернее, его выволокли, и он едва снова не потерял сознание от непривычно свежего воздуха, с силой ударившего в лёгкие.

То, что случилось позже, он старался не вспоминать. Хотя нельзя было не вспоминать. О нет, именно это надо было помнить. Всегда. До тех пор, пока он не заставит сэйра Лукаса из Джейдри пожалеть о том дне, когда он узнал о Марвине из Фостейна.

О Щенке из Балендора, думал Марвин, и эти слова, даже мысленные, даже не произнесённые вслух, снова и снова били его по лицу, били, били…

Нет, он не чувствовал вины от того, что сделал тогда на турнире. Смятение, горечь, злость — да, но не вину. Он и теперь бы поступил точно так же — даже зная, то воспоследует. Да и тогда знал, на самом-то деле — это было так предсказуемо. Только вот он ждал — почти надеялся, — что теперь каждый встречный станет плевать в него, едва завидев. Надеялся, потому что это было бы куда как лучше молчаливого сочувствия, которое он ощущал в Балендоре, когда Лукас из Джейдри хлестал его по щекам, и в лагере, у костра, когда он снова отхлестал его, на сей раз — словами, и это почему-то было хуже… Не могло, просто не могло, некуда уж хуже — а всё равно было.

Потом, уже под утро, проснувшись с куда более ясной после лекарских трав головой, Марвин лежал на спине, глядя на мутный свет под куполом палатки, и думал, что, может быть, было бы лучше, если бы Лукас выполнил вчера свою угрозу и в самом деле высек его — там, на глазах у всех… Было бы лучше, потому что это опозорило бы его куда сильнее, чем самого Марвина — так же, как Марвина опозорил удар в спину, который он нанёс. Кажется, Лукас понимал это — и потому ограничился прилюдной угрозой, которую так и не воплотил, оставшись чистым и вновь облив грязью Марвина. Он думал об этом и чувствовал, как сотни игл впиваются в глаза, горло, сердце, — это было невыносимо.

«Как же он делает это, — бессильно думал Марвин, — как? Почему каждый новый его поступок оставляет меня в дураках?»