Птицелов

А дядьку моего сначала наградили, а потом расстреляли. Этот случай впоследствии навсегда определит и обозначит вектор моего жизнеустройства. Как скажет поэт: «Сивым дождем на мои виски падает седина, и страшная тяжесть прожитых дней лишает меня сна, но несгибаема ярость моя, живущая столько лет. «Ты утомилась?», — я говорю. Она отвечает: «Нет». Именем песни, предсмертным стихом, которого не обойти, я заклинаю тебя стоять всегда на моем пути...».[9]

Я хотел поступить в Нахимовское училище. Характеристики были безупречны: отец — фронтовик, мать — фронтовичка, я — блокадник, морально устойчив, хотя и абсолютно здоров. Не курил, не пил, с девушками не общался, занимался несколькими видами спорта. Берег честь смолоду. После отказа в Нахимовское мать объяснила причину: расстрел моего дяди. В тот день — в первый и последний раз — я рыдал страшно. Чудовищная обида. И только позже пришло понимание, осознание, как мною доказанная терема, что государство — мой враг на все мои времена. Как система насилия над свободой. «Чудище обло, огромно, озорно, стозевно и лаяй».[10] Оно перестало для меня существовать, государство. Оно всегда в состоянии предчувствия страха. Родина здесь ни при чем. Она — отделена от государства, как и церковь. Школьный «Краткий курс истории ВКП(б)» несколько раз прочитал я основательно. Перед аттестатом зрелости мне предложили пересдать «тройку» экзамена по Конституции СССР. Я отказался: «Лучше я сдам экзамен по травопольной системе севооборота». Это была единственная тройка по Конституции в аттестате. И она стала мне дороже всех остальных хороших оценок.

Чуть позже, уже в институте, я прочитаю и накрепко усвою, что...

Можем строчки нанизывать
посложнее, попроще,
но никто нас не вызовет
на Сенатскую площадь.
И какие бы чувства вы
не старались выплескивать,
генерал Милорадович
не узнает Каховского.
Пусть по мелочи биты вы
чаще самого частого,
но не станут выпытывать
имена соучастников.
Мы не будем увенчаны,
и в кибитках снегами
настоящие женщины
не поедут за нами.[11]

А финский юмор, как и английский, мало понятен. Хотя... Идут два чухонца зимой с лесоповала домой. Час молча идут на лыжах, два. Потом один говорит: «Приду домой, сброшу лыжи и — на бабу». Еще час идут молча. Потом второй говорит: «А я даже лыжи не буду сбрасывать».

Но все не так сложно, как в жизни и как на самом деле. Помню, на заводе перед ноябрьскими праздниками пришел в нашу каптерку парнишка, хороший токарь и с бутылкой по поводу предстоящей женитьбы. Я и брякни: «У каждого мышонка есть своя мошонка. Слоны перед соитием поднимаются в горы, чтобы подморозить яйца, а ты, если хочешь мальчика, должен жену кормить грецкими орехами, а сам в постель ложиться в валенках». И года не прошло, как он с бутылкой пришел, сияющий: «У меня мальчик! Спасибо тебе. Все сделал в точности, как ты советовал». Вера без дел мертва. Чудны дела Твои, Господи.

Во мне намешаны две крови, от матери финская и от отца — польская, «пся крев». Может, еще какая-то кровь намешана, например, эрзя или хазарская. Короче — «коктейль молотова». Но я — русский. И этим опасен. И тем тоже.

Родился я в Снегиревской больнице[12] в шесть утра 27 января 37-го в год красного Быка под знаком Водолея. Отец — офицер артиллерии, мать — медик.

С самого начала ничего хорошего со мной не ожидалось. Голова была так себе, не сосем оформленная. Удлиненной картошкой.

И бабушке сразу пришлось вымачивать мою голову в отрубях и формировать как глину, чтобы получить что-то достойное, Думаю, ей это удалось. Дальше — больше: гнойный экссудативный плеврит, в результате которого сердце вытеснилось в правую сторону. Вылечил меня главный пульмонолог Красной Армии. Но и бабуля два месяца не спускала меня с рук и выходила. Крестила она меня перед самой войной на Троицком Поле в церкви Кулич и Пасха.[13] Дома едва не случился скандал. Отец-коммунист ничему уже не мог воспрепятствовать: православный обряд был свершен. Хотя сама бабка была лютеранкой. Так тому и быть по жизни до самого конца. Православным.

Мать родила мою сестру в 16 лет, меня в 20, а в 24 она, бросив двоих детей, слиняла на Ленинградский фронт. Потому что самые мощные человеческие инстинкты — любовь, ненависть и патриотизм.

Кормила она меня грудью до двух лет. Уже и ходить стал. Бывало, она с подругами беседует, а я пришлепаю босичком и титьку требую. Они смеются, глупые, мать краснеет, смущаясь, а я сержусь. Любил я это дело.