Птицелов

О сценарии «Арабеск» про девочку-балерину в самом начале войны[99] Ролан Быков по телефону из Москвы говорил Шмидту минут сорок, убеждая, что таких умных и тонких девочек не бывает. Там же, на Басковом, Ролан Быков в лицах сыграл всего «Ревизора». Это было блистательно.

В доме у нас образовался пес, эрдельтерьер Шерри. Умный, образованный в собачьей школе, медалист выставок и с тонким чувством юмора. Он всегда улыбался, когда готовился совершить какую-то каверзу. С ним я и отправился летом 80-го в оставшемся отпуске к другу на Чудское озеро.

Там у Шерри возникло какое-то недомогание, напугавшее меня. Потом узнал, что это была инфекция, завезенная с московской Олимпиадой.

Поблизости ветеринара не оказалось. Решили наутро отправить за ветеринаром в дальнюю деревню. Не успели. Ночью Шерри не стало. К утру он истек кровью на полу в моей комнате. Он умер достойно, молча, без жалоб. Похоронен он там же, на берегу, в тридцати метрах от озера.

С утратой лучшего друга образовалась огромная, тоскливая, непрестанная, ноющая пустота. Тогда думал, куда же поведет дорога, которая меня выбрала.

Той же осенью была выставка художников. Заинтересовала. Пришел к одному, другому и попал к Иванову.[100] У нас обнаружились общие знакомые, Возникла идея создать общественную организацию, которая объединила бы литераторов, художников, музыкантов. Подобные движения возникали и ранее без стойкого успеха[101]. После долгих-долгих и многочисленных обсуждений и предложений на квартире Иванова возник Клуб-81[102].

Первое заседание при обильном составе, включая неуверенных и сомневающихся, прошло в музее Достоевского. В уставе Клуба не было ни слова о ведущем принципе советской литературы со времен М. Горького — «социалистическом реализме». Устав был принят и готов к действию.

Сама идея клуба возникла раньше, выкристаллизовалась в диссидентские времена. Уже в журнале «Часы» Борис Иванов размышлял и говорил о «новом почвенничестве», о степени свободы, которую можно было бы укоренить на советской почве. Далее был сделан шаг к созданию премии Андрея Белого, затем нелегальные конференции культурного движения и, естественно, порыв к созданию литературного клуба на советской территории. Энтузиасты пошли по дворцам культуры, библиотекам, пытались разговаривать с директором Дома Учителя, в Союзе писателей, где секретарь парткома вызвал во мне такую эмоциональную ярость, что я готов был перейти в рукопашную.

Но результат был естественным и предсказуемым. Состоялась моя, как представителя литературной общественности, беседа[103] с Соловьевым, ответственным за эффективное блокирование культурного движения.[104]

Я изложил общее представление о ситуации в целом и в частностях. Не помню, что у собеседника были какие-либо серьезные аргументы против. Видимо, «наверху» если кто-то и сомневался в разрешении на реализацию проекта клуба, но почему бы и не рискнуть и если не остановить, то хотя бы попридержать или перевоспитать.

Куратором от союза писателей был определен Юрий Андреев,[105] «куратором» от органов[106] — Коршунов (Кошелев) Павел Николаевич (Константинович). Все они полагали, что эти 70–80, каждый на свою особицу, литераторов могут стать «воспитуемыми». Ожидания не оправдались.

«Золотой ключик» от помещения клуба в Дзержинском райкоме партии — небольшом шикарном дворце царских времен — потолки и стены в темно дубовых панелях — вручила мне секретарь райкома Баринова[107].

В полуподвале на ул. Петра Лаврова, образовалась самая свободная в стране площадка для всевозможных обсуждений.

Одну стену разобрали, привезли дряхлые стулья и стол. В задней стене была квадратная вытяжка. Первые приходящие по традиции подходили к вытяжке и громко:

— Добрый день, товарищ майор!

Потом какой-то шутник повысил майора до подполковника.

Приезжали не только из Москвы и других городов, но из ближнего и дальнего зарубежья, из Украины, Прибалтики, Германии, Франции, США и так далее...

Заседания клуба, вечера чтений, обсуждений, встреч, конференций проходили два-три раза в неделю. Летом окна полуподвала открывались настежь, чтобы слушатели, не поместившиеся в помещении, могли слушать на улице. Часто все это оказывалось чрезвычайно острым, беззапретным.

В таких случаях Правление клуба в составе не менее трех — tres faciunt collegium[108] — приглашались в приемную КГБ, и там приходилось объяснять, что все речи, и обсуждения, и всякое такое носят эстетический характер, и ничего, кроме эстетики.

В приемной («комендатуре») КГБ у нас изначально сразу сложилась непринужденная атмосфера: шутки, анекдоты. Это было нашим психологическим завоеванием, и было достигнуто равновесие, при котором власть в лице Коршунова обозначала границу возможного, а мы обороняли наше право быть такими, какие мы есть. Вот почему невоспитуемы. По определению.

Коршунов часто говорил, как благодушный мультяшный кот Леопольд: «Ребята, давайте жить дружно!».

Однажды по дороге в клуб Коршунов догонит меня и скажет: