Псы войны

— Слушай хиппанскую проповедь, — объявил Дитер. — Когда душа оставляет тело, она попадает в пустоту, и там ее одолевают искушения. И первое искушение таково: она видит пару в постели — и естественно, что в душе пробуждаются остатки неодолимого желания. Зрелище манит сильней и сильней, пока не затягивает по-настоящему. Душа зримо увидела собственное зачатие. Она проделывает обратно путь, каким явилась на свет, и это конец освобождения. Вот что случилось с нами. Думаю, это наркотики погубили нас. Нас затянуло, потому что это было так приятно. Ты ведь сама употребляешь, так что должна понимать.

— Абсолютно, — сказала Мардж. Она прикрыла глаза. — Это ужасно, действительно ужасно. Ужасно, что мы не можем избавиться от этого дерьма ради чего-то лучшего. Если бы существовал способ, я бы сказала… я бы сказала: сделаем это.

— Сделаем это, — сказал Дитер. — Заставим его остаться.

Блаженно паря в облаке наркотика, Мардж засмеялась.

— Если бы я могла молиться, — сказала она, — я бы попросила Бога бросить бомбу на всех нас — нас и наших детей, — чтобы уничтожить всех до единого. Чтобы нам ничего не было нужно. Ни наркотика, ни любви, ни чьей-то грязной задницы, ни чьей-то идиотской выпендрежной болтовни. Это выход, — умиротворенно добавила она. — Окончательное решение.

Дитер выпрямился и внушительно посмотрел на нее.

— Глупость, — негромко сказал он. — В том-то и дело, что это не выход. Это в тебе говорит дешевый торчковый пессимизм. И откуда взяться чему-то еще, если ты только и делаешь, что дырявишь себя и пялишься на трещины в стенах? Начни здесь новую жизнь, — закричал он на нее, — жизнь принадлежит сильному!

— Сильному? — презрительно спросила Мардж. — Сильному? Кого это ты, черт возьми, имеешь в виду? Супермена? Социалиста? — Она устало поднялась и прислонилась к стене. — Ты кретин, — сказала она Дитеру. — Фашист. Где ты был во время Второй мировой?

Смеясь про себя, она нетвердой походкой вышла из комнаты и двинулась по коридору к келье, где спал Хикс. Рюкзак лежал рядом с ним; она взяла его, открыла и долго с удивлением смотрела внутрь. Рассеянно гладя пакет, она подумала, что он похож на ребенка, только доставляет меньше беспокойства. Это была глупая мысль, даже не смешная. Она встала и снова вышла в сад, где села на берегу, стиснув ладонями голову. Когда она подняла глаза, то увидела Дитера, стоявшего в дверях.

— Лучше не будет, — сказал он.

— Ты не знаешь, о чем говоришь. Занимайся своим делом.

Когда она снова подняла голову, он стоял на прежнем месте.

— Не будь у меня дури, я уже сходила бы с ума. Это просто ужасно, сумасшедший дом какой-то. Словно неделю не спала.

Его толстые губы в дебрях бороды растянулись в улыбке, которая сначала показалась ей необычайно жестокой, но, присмотревшись, она засомневалась, жестокость ли это.

— Но тебе хорошо, — сказал он. — Дурь у тебя есть.

* * *

Первую ночь Конверс и его сопровождавшие провели в гостинице под названием «Фримонт». Это было в горах, и через дорогу тянулся желтый склон, на котором паслось стадо герефордских коров.

Как только Конверс понял, что живет не последний день, он начал пить в честь этого. Пил он бакарди, потому что Данскин предпочитал ром.

Данскин и Смитти сидели на кровати и играли в шахматы на дорожной доске с крохотными пластмассовыми фигурками на штырьках. Данскин играл, не выказывая никаких эмоций; он сидел ссутулясь, выпятив толстый живот, ноги опустил на пол. Дышал он всегда шумно; несмотря на крупное сложение и очевидную силу, он не казался здоровым человеком.

Смитти мурлыкал что-то себе под нос, постукивал ногой и непрестанно облизывал губы.

— Шах… — устало сказал Данскин. — И мат!

Смитти широко раскрыл глаза. Взял своего попавшего в ловушку короля и посмотрел на доску:

— Как это, блин, случилось? Я даже не заметил.

— Шах и мат! — повторил Данскин.

Он смотрел, как Смитти водит королем по доске и наконец возвращает того на место.

— Подловил-таки, — сказал Смитти.

Данскин вздохнул.

Когда они встали, он ударил Смитти кулаком в зубы — мгновенным хуком справа, вложив в удар весь вес своей туши. Смитти даже не успел уклониться. От удара он отлетел назад и ударился спиной о стену. Он потрогал губы, сплюнул кровь и побрел в ванную. Данскин флегматично пошел за ним.

— Безмозглый ублюдок, надоели мне эти арестантские шахматы. Научись сначала играть.

Он повернулся к Конверсу, который наливал себе очередную порцию бакарди.

— Ненавижу такие шахматы, — объяснил он. — Ненавижу, как играют тюремные пташки. Видит только на ход вперед, ни соображения, ничего. Прямо как дите малое. — Он поджал губы, потом сказал резко и громко, так чтобы Смитти в ванной слышал: — Расчирикался, что твоя птичка! «А я вот так пойду! А я вот этак пойду!» С тобой играть, так сам дураком станешь.

Смитти вышел из ванной, прижимая полотенце к губам, и сел на кровать.

— Ты мне чертов мост расшатал.

— Вот невезуха-то! Почему бы тебе хотя бы раз в жизни не почитать какую-нибудь книжку по шахматам?

— Другие дерутся, когда проигрывают, — еле ворочая языком, проговорил Смитти. — Хренов Данскин — выигрывает, да еще бьет.