Псы-витязи

Еруслан в печали уронил пыльную голову на клавиатуру, вызвав всякие прыжки на экране, и Митя уже подумал, что продолжения не будет. Но минуту спустя громила поднял лицо, сфокусировал взгляд и сказал: «Давай дальше».

– Археологи откопали здесь кувшин, вернее, черепки, и среди них остатки берестяной грамоты. Что там процарапано?

И Еруслан точь-в-точь выдал всю длинную и нудную запись, имевшуюся на бересте, плюс три слова, которые не дожили до нынешних дней из-за порчи древесины.

– Что тебе еще, Митрий? Паспорт с фотокарточкой я бы тоже зарыл, кабы имел.

– Не надо мне паспорта с фотокарточкой, – сказал Митя, у которого сильно загудела голова. Впрочем, оставалась еще одна зацепка для восстановления здравого смысла. Еруслан ведь мог заранее посетить сайт «Старой Рязани».

– Еруслан, на кувшине сохранился отпечаток ладони, по нему видно, что на мизинце отсутствовала верхняя фаланга. Ну-ка, покажи свою.

Еруслан поднес могучую пятерню к глазам Мити. И не было верхней фаланги у мизинца, который по толщине равнялся двум большим пальцам программиста Галкина.

– Это мы с ребятами в ножички играли. Доигрались… – пояснил Еруслан. – Многое у меня растет заново без устали, волосы, ногти, кожа, чешуя, шипы, а вот мелкая косточка на мизинчике так и не возвернулась.

Свершилось. Митя судорожно сглотнул накопившуюся в горле слюну.

– Что ты помнишь? Что с тобой произошло за эти семьсот семьдесят лет?

– Семьсот семьдесят – число великое. Но я… запамятовал их. Почти ничего и не помню. Как жил в доме батюшкином, припоминаю, как играли мы с братцем в конный бой и салочки, а тятя хлебал из жбана. Не забыть, как женился. Сваты обо всем сговорились, само собой, меня не спросясь, боялся я, что невестушка драчливая окажется, с кулаками свинцовыми. Но Анастасья справная девка была, сердце мое распечатала, жаль лишь, что я недолго косой ее серебристой играл. Знаешь, коса у нее до попы была. А попа… Эх, попа, попочка… Как рубили нас поганые на Сити – помню. А что следом случилось, помню лишь отдельными местами. Однажды на болотах я мужика прибил, потому что обзывал меня кикиморой и не желал сухарями поделиться. Нечего орать, когда человек лет сто не жрал. Как-то подобрали меня в свою ватагу люди, именуемые казаками. На засеках вместе с ними подстерегал ордынцев из Крыма. Вдругоряд заметил татарина, метнулся к нему с дуба и зарезал. Это точно татарин был, хотя речь не татарскую имел. Он крикнул: «Мон дье». Како мыслишь, Митрий, что это за язык?

– Французский, похоже. А между этими «отдельными местами» что было, Еруслан-сан?

– А ничего, или пузырение невнятное, или тьма с какими-то всполохами. Егда тьма уходила, я сено косил, скотину пас. Меня мужики юродивым называли, или полудурком. Как-то барыня вывела меня к гостям своим, чтобы я про свое «дежавю» сказывал. Потом, когда барыню уже сказнили, я скакал туда-сюда под красной хоругвью, в шеломе уже суконном, именуемом буденновкой. Надлежало мне тех мужиков порешить, которые хлеб попрятали. Я поверх голов разил, потому что ратоборство люблю, а не палачество. Но комиссар Тришин приметил мое нерадение, велел и меня расстрелить поутру вместе с другими мужиками. Помню, прошило меня огнем, в яму я упал и сверху землей засыпан был. Следом ничего не помню, только кажется, червие по мне ползало, но тронуть не смело. А когда я из-под земли совсем голый выбрался, то этой войне давно уже конец пришел. Какие-то люди увидели меня нагого, срамного и в больничку спровадили. Там меня лекарь лечил от хвори в голове. Санитар лупил меня нещадно, потому что я слабый был. Как-то силу себе вернул, покарал его в лицо, и деру. Но поймали меня милиционеры, тройка судила и отправила в полночный край. Нас там опускали под землю, где мы каменюку флюорит долбили, и почти не давали жрать. Почти все наши, не стерпев, сгинули, но мое терпение больше оказалось.

А еще меня на какую-то войну взяли. Там я запутался в колючей проволоке, набежали недруги, угостили прикладом по голове и в полон взяли. И пришлось мне несколько лет просидеть на корточках у забора колючего с электрическим напряжением. Выучил я немало слов от тевтонцев. Ду бист айн тоталь веррюктер Иван, говорили они мне. Данн арбайтет их бай гроссем бауер. Айн арцт хат мих инс институт Аненербе гебрахт. СС-лейте спрашивали, как прожить семьсот лет и сосали мою кровь для своего фюрера.

Затем опять пришли эти, с красными звездами, и погнали в обратную, то есть родную сторонку. Я рубил лес на Вятке. Как отпустили, снова вернулся на болота. И заснул…

– Значит, ты не видел своих товарищей семьсот пятьдесят лет?

– Из них я только Путяту и Мала признал. Путята и разбудил меня. Сказал, деньги нужны. Надо кассу взять. А я еще молвил: «Что такое касса?»

6. Из жизни приятных дам