Псы Вавилона

— Русская я. Москалиха по-здешнему. Отсель недалече имение было господ Островских. Так я у барыни в горничных состояла. Давненько, конечно. Потом замуж вышла за местного хохла. А гутарить ихнюю мову так толком и не выучилась. То есть, конечно, могу, но не привыкла. А ты чего по степу бродишь? Путь-то куда держишь?

— На юг ехал, да лихие ребята с поезда ссадили.

Сначала у одного атамана обитался, потом у другого...

— У кого же?

— Да у Максюты, — решил я на этот раз сказать правду.

— Это у борова? Сбежал, что ли?

— Сам отпустил. На что я ему. Не казак ведь.

— И правильно, батюшка, что от этих бандюг ушел. Чего с ими, нехристями, путаться духовному человеку. Житья от их, иродов, нет.

Старуха поставила передо мной глиняную миску с кашей и сковороду с яичницей-глазуньей, положила приличную краюху хлеба. Пока я все это за обе щеки уминал, она села напротив, уперла голову в ладони и молча смотрела на меня. Взгляд ее был задумчив. Когда я все съел, она взяла пустую чашку из-под каши, налила туда овсяного киселя.

— Хлебай, батюшка.

— А вы тут как живете? — поинтересовался я.

— Да как сказать, батюшка. Разве это жизнь? Ни соли, ни керосину... Лучину вон палим, как в стародавнее время. Опять же банды эти... Покоя от них нет. Налетят и начинают орать: того дай, этого дай!.. В небеса из ружей пуляют, а не угодишь, и в тебя могут засадить. Правда, хутор наш маленький, пятнадцать дворов всего, поэтому часто не донимают. Брать нечего. Другая напасть нас одолела.

— Это какая же? Матрена замялась.

— Уж, не знаю, как открыть. — Она пожевала большими и мягкими, как у коровы, губами. — Не к ночи будет сказано, но повадился к нам на хутор упырь шастать.

— Кто? — не поверил я.

— Да и правда, чего это я горожу!

— Нет, уж ты договаривай, старая. Негоже духовному лицу голову морочить.

Старуха и вовсе смутилась. Она вскочила с лавки, зачем-то подошла к двери и прислушалась.

— То-то и оно, что духовный, — сказала Матрена, как будто успокоившись. — На веру только и уповаю. — Она перекрестилась на икону. — Поверишь ли, батюшка, сразу после Святок начал шастать, окаянный.

— Толком говори.

— Вечор перед Крещением ребятишки у околицы нашли мертвяка. Человек годков тридцати, одет богато, навроде военный. Бекеша на ем синяя, серой смушкой оторочена, кубанка с алым верхом, штаны широченные тоже алые, кожей обшиты... И весь ремнями перепоясан. Одно слово — герой. Почему помер, неизвестно. В плечо вроде саблей ранетый, а скорее замерз. У нас тут на хуторе главные — Петриченки. Хозяева крепкие. Куркули. У старика Петриченки три сына да дочек пять голов. Один сын с им живеть, а двое у Махны служать. Петро, слышь, командир. Так вот. Старик

Петриченко пришел, глянул... Потом приказал своим работникам раздеть и схоронить тело. С той поры пошло-поехало... Минуло девять деньков, про мертвяка думать забыли, и тут он объявился. Работники у Петриченки в клуне ночуют, печка там есть, топчаны стоять... Вот он в клуню ночью и завалился. Постучал, попросил пустить, они сдуру и открыли. Он на одного накинулся, а второй от страху под топчан забился... Наутро спохватились: работники есть не приходять. Сноха-молодайка пошла кликать и сама чуть с глузду не съехала. Один растерзанный на полу лежит, а второй в одном исподнем под топчаном... Прибежал Петриченка с сыном. Выволокли живого на свет божий, давай расспрашивать, а тот только мычит. Язык со страху отнялся. Вначале решили: бандюги на их напали. Работника, значит, тоже схоронили. Проходит срок, он объявляется.

— Кто?

— Да работник! Пришел ночью, встал под окошко Петриченковой хаты и стучит. Мол, пустите погреться. Сношка-дура возьми и открой. Он в ее вцепился. Хорошо, сношкин мужик рядом с топором стоял. Рубанул он этого... Тот за порог... Ну все и поняли: упырь! А все от чего? Нельзя заложных в освященную землю хоронить. Нужно было подальше от хутора закопать, где-нибудь в степу.

— Каких таких заложных?

— Не знаешь разве? А еще духовного звания. Заложный — это который не своей смертью помер. Сам себя порешил, горилкой опился или утоп... Или как тот, в бекеше...

— Да кто он, по-твоему, такой?

— Господь его знает. Только от него все и пошло.

— А дальше?

— По ночам на улку не выйти. Они тут как тут. В хаты стучать. Войти просять. Упырь, если его в дом не пустишь, сам в него залезть не можеть. Жить стало страшно. И чеснок все у порога навесили, и хрестами хаты изрисовали, все равно нечисть не успокаивается. Как сумрак опустится — она тут как тут. Молебен даже прочитать некому. Своей церкви у нас нету, а в селе, верст десять отсюда, попа злодеи с колокольни скинули. Может, ты, батюшка, возьмешься прочитать. Мы уж в долгу не останемся.