Псы Вавилона

На хуторе я пробыл примерно полтора месяца. Житье было вполне сносное, относились ко мне почтительно, кормили и поили — сколько влезет. Время от времени Шевченко вызывал к себе и заводил туманные речи «за мировую анархию и князя Кропоткина». Я охотно поддакивал головорезу в его рассуждениях, поскольку не желал получить пулю в живот. Анархическое устройство общества представлялось Шевченко следующим образом. Все вокруг равны, все братья и товарищи, все общее, включая баб. Но при этом он, Никола Шевченко, живет в богатой усадьбе, вроде помещичьей, имеет отличных лошадей, причем не чьих-то, а именно его, шевченковых. Красивых баб в усадьбе тоже много, но и их делить он ни с кем не собирается. «А если какая буза против менэ пойдет, выкатываю „максим“ и крошу тварей».

Про тамошние нравы можно долго рассказывать, но это уводит от основной темы. Кончилось все тем, что в один прекрасный день, вернее, вечер Шевченко проиграл меня в карты другому головорезу, некоему батьке Максюте. Тот вообще не знал, что со мной делать, поскольку проблемами анархического устройства общества совершенно не интересовался. Максюте было лет пятьдесят, некогда он подвизался в качестве циркового борца в Одессе, где выступал под псевдонимом Дядя Пуд.

Вес он действительно имел преизрядный и по этой причине ездил не верхом, а в тачанке, на задней стенке которой было крупно выведено: «Хрен догонишь!» Максюта жил исключительно одним мгновением, совершенно не задумываясь, что случится завтра. На третий день нашего знакомства он сказал мне: «Слушай, дед, катись на легком катере к такой-то матери, куды глаза глядять, хучь назад к Шевченке. Коли ты шашку да винтарь в руках держать не могешь, на кой ты мне нужен».

И побрел я по широкой украинской степи, как поется в широко известной комсомольской песне. Намерения у меня оставались все те же — добраться до Одессы. Стоял конец марта. Казалось, совсем недавно степь покрывал неглубокий снег, а ныне все вокруг цвело и зеленело. В заплечном сидоре у меня лежали каравай пеклеванного хлеба, приличный шматок сала, кольцо домашней колбасы и десятка два картофелин. Все это добро вручил мне на прощание денщик Максюты добрейшей души человек Грач, которого Максюта величал квартирмейстером. Голод в ближайшее время мне не грозил. Кроме того, Грач дал мне мешочек, фунта на два, с крупной херсонской солью. Не было в те времена валюты тверже, чем соль, разве что самогон. Одно было плохо. Я толком не знал — в каком направлении идти. А попасть мне нужно было в Гуляйпо-ле — на ближайшую железнодорожную станцию. Грач указал кнутовищем примерное направление и сообщил, что «до батьковой ставки верст двадцать с гаком». Однако я еще в самом начале пути подумал, что скорее всего Грач меня обманул и указал вовсе не туда, куда нужно, видно, опасаясь, что я могу навести на логово Максюты.

Вышел я утром, перекусил, когда солнце стояло прямо над головой, и опять зашагал по цветущей степи. Никакого населенного пункта по дороге не попадалось. Раз вдалеке пронеслись несколько верховых, но я благоразумно прилег, опасаясь быть замеченным. Верхом могли ехать только бандиты, а они церемониться не привыкли. Наконец, когда, судя по солнцу, приближался вечер, вдали показались пирамидальные тополя и соломенные крыши. Вскоре я подошел к беленым хатам неизвестного хутора. Во дворе крайней хаты старуха рубила заржавленным колуном дрова.

На мой вопрос: «Далеко ли до Гуляйполя?», старуха изумленно вытаращилась на меня.

— Эвон, батюшка, куда хватил! Ты в другую сторону топал.

Мысленно прокляв Грача, я взглянул на небо. Начинало смеркаться. Ходить ночью по степи не рекомендуется, да и усталость давала о себе знать. Нужно было побеспокоиться о ночлеге.

— А переночевать у тебя можно? — поинтересовался я.

Старуха взглянула на меня с большим интересом

— Чего уж, батюшка, ночуй, — охотно согласилась она. — А ты, часом, не поп?

— Дьячок, — объявил я, поскольку к понятию « археолог» отношение было, мягко говоря, настороженное.

Старуха, казалось, обрадовалась. Она ощерила в улыбке рот, передние зубы которого напоминали скорее клыки.

— Ты заходи в хату, гостю всегда рады, если, конечно, не лихой человек. Да не похож вроде...

Сквозь тесные сенцы я прошел в столь же маленькую горницу, разгороженную линялой ситцевой занавеской на две части, перекрестился, чтобы не выходить из образа, на икону Николая Угодника, потом обвел взглядом скудное убранство. Пара лавок, ветхий стол, на стене домотканый коврик.

— Ты не беспокойся, — по-своему поняла меня старуха. — Я тебе на лавке тулуп постелю. Переночуешь, как у Христа за пазухой. Вот только насчет покушать...

— Коли накормишь, я тебе соли полстакана отсыплю, — сказал я, решив не сообщать про свои собственные съестные запасы.

— Сольцы? Ну, благодетеля господь послал! Тогда я сей секунд яишенку спроворю, да кашка пшенная с тыквой у меня в печи преет.

Пока старуха суетилась с готовкой, я сел на лавку возле крошечного оконца.

— Тебя как величать? — поинтересовался у хозяйки.

— А Матреной.

— Чисто говоришь. Или не хохлушка?