Сейчас получил ваше письмо и спешу отвечать. Я так решительно протестовал против возражения на статью,1 п[отому] ч[то] полагал, что она направлена против меня. Если же она, напротив, ложно превозносит меня в ущерб жене, то я, разумеется, очень желал бы, чтобы ее не было. Но так как этого сделать нельзя, я все-таки думаю, что лучше ничего не писать, так как убежден, что кроме того, что на всякое чиханье не наздравствуешься, т. е. никогда не поспеешь возражать на все те глупости, кот[орые] о вас пишут, убежден, что всякая клевета получает только больше значения от возражений на нее. Мои отношения к жене, мое уважение и любовь к ней, наша дружная сорокалетняя семейная жизнь слишком известна всем знающим нас, и жена моя известна слишком многим, чтобы статья какого-то журналиста могла как-нибудь повлиять на репутацию моей жены. Впрочем, поступайте, как знаете, не спрашивая меня.
Лев Толстой.
Печатается по копировальным листам. Датируется на основании пометы на письме Моода: «Отв. 14 июня». Год определяется содержанием.
Ответ на письмо Моода от 22 июня н. с. 1904 г., в котором он писал о статье (описание жизни Толстого и его жены) Эльберта Хеббарда (см. письмо № 157) и советовал Толстому написать опровержение.
1 См. прим. к письму № 157.
* 168. С. Н. Толстому.
Пользуюсь случаем написать тебе с Кормилициным1 о том, что у нас всё хорошо. Андрюша уехал в полк в Тамбов. Я собираюсь к вам. С[офья] А[ндреевна] хочет тоже ехать, но ей нездоровится и потому отложили. Саша с Сухотин[ыми] и Наташ[ей] Об[оленской] идут из Кочетов пешком в Ясную. 13 вышли уже из Никольского. Я мало пишу. Умственно сплю, но на душе хорошо.
Слышал, что тебе если не хуже, то не лучше. Это плохо.
Война невольно интересует и огорчает.
Прощай пока. Тороплюсь. Вероятно, скоро увидимся.2
Л. Т.
Датируется на основании содержания.
1 Сведений о Кормилицыне нет. Вероятно, это один из рабочих или служащих С. Н. Толстого.
2 Толстой ездил в Пирогово с доктором Никитиным. Они уехали из Ясной Поляны 21 июня, возвратились 23 июня 1904 г.
169. Е. В. Молоствовой.
Получил ваше письмо и листки.1 То, что я вам писал о том, что разочаруетесь — не фраза, а вполне серьезно и искренно. Ведь это вам кажется, благодаря гипнозу, который окружает, бессовестно преувеличивая его значение, каждое чем-нибудь выделяющееся имя, вам кажется, что я какой-то особенный человек; а ведь я-то себя знаю, и знаю, как самого жалкого, плохого человека (ведь я никого не знаю так, как себя), и потому, сколько меня ни стараются приучить к этому, я не могу верить тому, что во мне что-то есть особенное и что людям стоит приезжать ко мне и что-то спрашивать у меня. То, что связано со мной, мои мысли, мои книги прошли через меня и что в них дурное, то мое, а что есть хорошего, то не мое, а божие. От этого я и говорю, что не нужно ко мне ездить и мне всегда совестно. Вчера был и уехал петербургский ученый,2 очень умный, и мне ясно было, как при всех таких посещениях, что он пожалел о потерянном времени (я говорю об искренних людях, не о тех, к[оторые] делают это из тщеславия, что знакомы с известн[ым] человеком).
Я прочел ваши листки (я исполню ваше желание, сожгу), и мне жалко стало вас. Вы хотите ступить на более высокую ступень сознания. Вы ищете удовлетворения, недовольны настоящим. Но знайте, что когда вы переступите на высшую ступень, вы в мирском смысле будете страдать — разрушится ваша та спокойная, в определенных рамках текущая жизнь и хорошая, невинная, если не возникло сознание ее несоответствия высшим требованиям, кот[орое] видно из ваших листков.