Психолог, или ошибка доктора Левина

Потом родители привыкли к тому, что он всегда, каждый вечер у них дома. Потом в первый раз предложили остаться переночевать. Чтобы он не ездил по полночному метро, не ловил такси на площади Ногина, если был рубль, и не ходил из центра пешком до Триумфальной арки, если рубля не было. Он всегда опаздывал на пересадку.

Приглашение переночевать передали церемонно, через Лизу. Она вошла в кухню и, сдерживая улыбку, прислонилась спиной к стене.

– Вообще-то тебе необязательно сегодня уезжать, – сказала она голосом, от которого он просто застыл, онемел. – Можешь остаться, родители не против. Тебе в проходной комнате постелили. Только веди себя хорошо, ладно?

Но вести себя хорошо он, конечно, не смог.

Во-первых, этому способствовала планировка комнат (в принципе, именно эта планировка и решила во многом их судьбу). Родители были в спальне, она в своей маленькой детской комнате, он – посередине, в гостиной. Заснуть было никак невозможно. И часа в два ночи он встал и прокрался к ней.

– Здравствуйте! – сдерживая внутренний смех, прошептала Лиза в темноте. – Проходите, пожалуйста. Только не скрипеть. Лежать как мышь.

Но и лежать как мышь, он, конечно, тоже не смог.

Ну да, во-первых, планировка комнат, а во-вторых… она точно его ждала. Он был уверен, что она ждет и не выгонит. Но почему? Ни одним словом, ни одним взглядом она не намекала ему на это. Да и какой был риск! А если скандал? Если что-то ужасное случится? Почему она решилась, почему не выгнала?

Только ли из дикого детского или девичьего любопытства? Конечно, оно в ней было… Но сейчас Леве хотелось думать – не только. Просто она знала – что он придет обязательно. Может быть, это знание о нем, что он придет обязательно, – что-то в ней открывало, что-то ей давало уже тогда? Может быть, в этом и было все дело… В его диком неодолимом желании? Желании коснуться ее. Прикоснуться ко всему, что у нее было?

Какие же это были мучительные ночи… Ночи в ее детской комнате, со старым школьным глобусом, с куклами на шкафах, с тетрадками на письменном столе, на крошечном, узком, коротком диванчике типа софа с выдвижными частями, с поролоновыми подушками, с остовом, который поднимал возмущенный скрип от малейшего его движения!

Она была в короткой, тоже детской, ночной рубашке, которую сняла только на третью или четвертую ночь, сняла со вздохом (ну какой же ты…), и сначала он тоже лежал, не снимая трусов, стеснялся, но потом она сама попросила – и долго смеялась в темноте, беззвучно, весело, один раз осторожно дотронувшись (ну до чего же вы странные… мужчины…). Он исследовал руками каждый сантиметр ее бедер, восхищаясь тем, какие они горячие и нежные, очень осторожно трогал маленькую грудь (эй, ты руки помыл? – издевалась она), ему так нравились ее плечи, не узкие, а как надо (как ему надо, это он потом понял), ее рот (тьфу, отстань), ее глаза…

А вот что делала она? Он этого совершенно, ну хоть убей, не помнит. Только позволяла трогать и целовать? Ну да… Наверное. Боялась шевельнуться, как и он?

Было самое ужасное, когда папа вставал и шел в туалет. Шел, как Лева теперь понимал, торопливо и даже испуганно, чтобы ничего не заметить. Но в этот момент Леву, конечно, прошибал холодный пот. Он, оцепенев, напряженно вслушивался во все сопутствующие этому походу звуки (квартирка-то была маленькая, в пятиэтажке, все было на расстоянии вытянутой руки), и думал – а если, а если…

А если папа сейчас остановится, пошарит на его постели (а он оставлял на ней такой типа холмик) и ужаснется. И войдет к Лизе? А? И что тогда?

Но Лиза, сначала тоже замерев и оцепенев, вдруг начинала тормошить его и шептать на ухо:

– Да ладно тебе, чего ты застыл. Не бойся… Не бойся, дурак.

И конечно, на этом узеньком диванчике их сексуальный опыт оставался равен нулю. Никуда они не продвинулись и ничего не достигли, если говорить о чем-то серьезном.

Удивительное дело, что он умудрился вроде бы ни разу не оскандалиться (потом все у него болело, просто дико болело целый день, впрочем, как после каждой их встречи)… Слава богу, ее пальцы были еще робкими и совершенно она не хотела, чтобы на ее чистой кровати оставались от него какие-нибудь следы.

С другой стороны, эти ночи – поневоле робкие – сделали их страсть, вернее, их жажду друг друга (наверное, это еще нельзя было назвать страстью) совершенно безумной, безудержной, беспримесной. Никакой уже не было примеси – ни игры, ни расчета, ни мыслей о чем-нибудь постороннем, ни планов, ни отношений – только жажда раздеть друг друга и остаться вдвоем в пустой комнате на кровати.

Что и случилось летом, когда его родители уехали в отпуск, и уже она приезжала к нему после работы, в жаре и в духоте, стелила простыни на родительской кровати, и они бросались в них – вот тогда были и первые попытки, и первые неудачи, и первые пятна на простынях, и первые его жуткие судороги, когда он думал, что скончается, и ее сведенные за его спиной руки, побелевшие пальцы, первое ее тяжелое дыхание, закрытые глаза…