Прыжок в длину

Мотылев дозвонился до Ведерникова с четвертого раза. «Чего не берешь трубку? – напустился он с надрывом и безо всякого приветствия. – Все, пора снимать твой главный эпизод, а то уйдет натура. Где только нашу барыню носит! Думаешь, такое в первый раз? Далеко не в первый! Это надо иметь мое терпение, чтобы с ней работать. Всегда есть договоры, сроки, штрафы, между прочим. А у нее одно: мол, существуют вещи поважнее! Все меряет большими человеческими величинами. Сколько раз ей внушал, что идеализм встает в деньги и в деловую репутацию. Мою, кстати, тоже! Нет, летает, витает. Ладно, сам-то ты как, готов прыгнуть? Тренеру твоему звонил, он рапортует о твоих больших успехах». «Да, я в порядке», – ответил Ведерников, на минуту испытав острую радость при мысли о позавчерашней тренировке, о дивном равновесии и мощной мерности разбега, о пресном, мягком тупике изрытого песка. «Хоть что-то хорошее, – отозвался нервный Мотылев. – Тогда завтра репетируем, послезавтра съемка. В одиннадцать будь на площадке, тебе недалеко, за угол завернуть. Завтра еще без грима и костюмера. Не забудь свои волшебные протезы. Ладно, мне еще Никонова отлавливать, он капризный сделался, совсем берега потерял».

Не попрощавшись так же, как он не поздоровался, Мотылев отключился. Но не успел Ведерников побриться, как телефон снова зазвонил.

«Прилетела наша звезда! – Ликование в голосе Мотылева было на грани паники. – Добирается на такси из Домодедово. Натурально, ползет в пробке. И даже не предупредила! Таков стиль. В общем, планы меняются. Барыня завтра собирают всех в офисе к шестнадцати часам. Прыгать не будем, будем слушать речь. Вот работа у меня, прикинь. Барыня исчезли на полгода, все проекты в стадии полураспада. Конечно, Валерка все по новой запустит, куда он денется! В общем, ты давай, не расслабляйся. Нам предстоят веселые деньки».

Ведерников, с одной щекой выбритой и голой, с другой, покрытой как бы горячим пеплом, машинально вытер мокрый телефон о брюки. Вот он, день. Вот оно и случилось. Считать ли себя, такого не-убийцу, последним трусом? Сколько было возможностей. Если бы он успел отозвать спасение негодяйчика, разрушились бы чары доброго фильма, и Кире не грозил бы новый тест на человечность. Не успел, проспал, сам не понимает, как и почему. Ведерников осторожно заглянул в душную, масляным солнцем пропеченную гостиную: Лида храпела на диване, натянув на голову куцее одеялко и показывая голые глинистые пятки. Тогда Ведерников поспешно проковылял к себе в спальню, распахнул крякнувший шкаф, тростью вытолкал на пол разное добро и схватил обувную коробку с уткой на крышке. «Макаров», замотанный в портянку, крепко застрял в туфле, Ведерников его осторожно расшатал, опасаясь случайного, зазря потраченного выстрела. Завтра негодяйчик заявится на общее собрание. Знакомая тяжесть пистолета показалась Ведерникову дружеской: то был примитивный, но верный пульт управления реальностью, и следовало наконец собраться с силами, чтобы нажать на кнопку.

Назавтра у говорливого ушастого таксиста, попытавшегося хитрыми виражами обжулить могучие пробки, в каком-то кривом, забиравшем в горку переулке вырубился навигатор, в результате Ведерников опоздал на пятьдесят минут. В лифте, прижатый костюмными спинами к полированной стенке, он незаметно переместил «макарова» из спортивной сумки, прихваченной для вида и самообмана, в карман ветровки. Офис, свирепо выстуженный кондиционерами, был абсолютно безлюден, зато в коридоре, ведущем в переговорную, было не протолкнуться. Из глубины забитого до отказа помещения волнами набегала речь как бы из одних гласных, голос был женский, искаженный микрофоном, и Ведерников не мог разобрать, Кира это говорит или не Кира. Медленно, шепча извинения и наступая протезами на чужие ноги, точно на живых копошащихся мышей, Ведерников стал пробираться вперед.

Да, это она. Сильно осунулась, руку, сломанную в Швейцарии, держит немного углом и все время шевелит пальцами. Часто переглатывает. Но глазищи сияют, будто электрические, столик перед нею завален цветами, и еще передают букеты – тюльпаны, розы, даже горшок с толстеньким седеньким кактусом и его торчащей вбок восковой розеткой. Так странно быть с нею в одном помещении. На ней плохо выглаженная, заспанная голубая блузка, перезимовавшая в теснотах платяного шкафа, позади нее маячит, в куцем стильном костюмчике светлого льна, беспокойный, словно голодный, Мотылев. «Кира Николаевна, расскажите…» «Кира Николаевна, а правда, что…» Вопросы из аудитории набегали друг на друга, ничего нельзя было толком разобрать. «Спасибо, спасибо, я так растрогана вашей поддержкой, – отчетливо сказала Кира в микрофон, терзая на блузке крохотную пуговку. – Надо всегда быть за свободу!» Последнее ее звонкое заявление утонуло в рукоплесканиях, и давка немного ослабела, отпустила, отчего Ведерников сразу почувствовал освобожденную от давления тел тяжесть правого кармана ветровки.