Прыжок в длину

Да, прошлое нуждается в том, чтобы его заново покрасили. Сценарий, конечно, глуповат, но в нем столько небольших внезапных озарений, столько просветов любви, что Ведерникову кажется порой, будто судьбу его собираются положить на музыку. Когда он думает так, ему хочется плакать. Где она, правда, и где неправда? Вот Ведерников тихо, тяжко ненавидит негодяйчика, и не только взрослого самца с усами, но и нежного ребенка с маленьким ротиком аквариумной рыбки – и уже с чем-то чудовищно плотным внутри, точно пацанчик проглотил сейф. А между тем как-то между строк, и не только в сценарии, но и в жужжащем общении вокруг съемочной площадки, естественным образом подразумевается, что щедрый и богатый Жека содержит своего спасителя-инвалида.

Негодяйчик этого отнюдь не отрицал, наоборот, косвенно подтверждал той сугубой заботливостью, которой окружил теперь Ведерникова, оплел его, запеленал, точно паук муху. Стоило Ведерникову посмотреть на блюдо ярких яблок, украшавшее стол для участников съемок, как негодяйчик с обезьяньей ловкостью цапал самый глянцевый плод, очищал его своим особым ножичком с гравированной монограммой и подавал, нарезанный на дольки, добавив на тарелку для красоты мелких конфеток в нарядных обертках бантиками. Подлец научился удивительно вовремя, с каким-то ласковым поглаживанием подхватывать трость, которая всегда съезжала и валилась, когда Ведерников садился в кресло. Увидав на пути инвалида малейшую неровность, негодяйчик моментально оказывался рядом и буквально переносил Ведерникова через колдобину в аккуратных объятиях. Обладая по жизни грацией табурета, Женечка при уходе за безногим проявлял такую живую и как бы многолетнюю сноровку, что толстоносый хирург, некогда отрезавший Ведерникову кровавые мочала с болтавшимися, будто тапки, мертвыми ступнями, вежливо поинтересовался, не доводилось ли господину Караваеву работать медбратом в травматологии.

Все вокруг нежно уважали хорошего Жеку за его раннюю взрослость и щедрую ответственность. В мороке фильма, куда его участники постепенно погружались с головой, никто, кроме негодяйчика, и не мог спонсировать Ведерникова – нигде не работавшего, но имевшего высокотехнологичные протезы и модное, в елочку, пальто. В фильме не было ни матери с ее безличными деньгами, ни Лиды с пылесосом и кухонной плитой. Все Жека, все Жека. Постепенно Ведерников проникался уверенностью, что, случись действительно им обеим исчезнуть, Женечка и правда взялся бы его содержать, тут же занял бы вакантное место – и приволок бы пальто еще более модное, в каких-нибудь петухах и попугаях, а уж какие бы он нарыл крутые, самостоятельно думающие протезы, даже представить страшно.

Мир негодяйчика был цветист и фантастичен, будто помесь тропического леса и луна-парка; здесь деньги на счетах самозарождались из атмосферного электричества, а наличка просто порхала в воздухе; здесь у толстых, довольных голубей на месте отрезанных лап вырастали букеты; здесь слои шестеренок из настоящего золота и серебра непринужденно нарушали законы классической механики; здесь любезный, улыбчивый крокодил медленной восьмеркой выползал на берег густого, как суп, теплого пруда и, поднявшись, с бульканьем брюха, на задние лапы, сам собой превращался в брендовый тренч. Было что-то глубоко сродное между этим миром и миром фильма: оба балансировали на тонкой грани между чудом и катастрофой. Ведерников спрашивал себя: не выявляется ли так скрытое родство душ между светлой, ясноглазой Кирой и неандертальским негодяйчиком, не оттого ли их так тянет друг к другу, не оттого ли они болтают так упоенно и жестикулируют, будто словам не хватает значений? Нет, Ведерников предпочел бы самую черную нищету Женечкиным заботам и щедрым, двусмысленным дарам.

* * *

Мир фильма потихоньку пропитывал и перестраивал реальность. Когда по графику не было съемок, Ведерников гулял один, без Лиды, с тяжелым сопением драившей мебель, и его, точно убийцу на место преступления, влекло на ту дорожку, с которой он некогда прыгнул.