Прозрачный старик и слепая девушка

Ренье с трудом перевел дух. Он чувствовал себя совершенно счастливым.

Можно считать, что Ренье сильно повезло: он, сколько ни мечтал о Фейнне, не мог догадаться обо всех подробностях ее жизни. Он видел, конечно, что она — милое, избалованное дитя богатого семейства, и мог воображать, сколько нежных платьев скрывают ее сундуки, — платьев, только и мечтающих о том, чтобы обхватать шелковыми пальцами плечи хозяйки, преданно прильнуть к ее груди, обхватить ее за талию и вильнуть по ее бедрам. Одного этого для Ренье было довольно, чтобы дыхание у него перехватило.

Но среди одежды, порученной кропотливым заботам нянюшки, среди простеньких девичьих украшений и туфелек, хранились и другие вещи, столь же необходимые Фейнне, сколь необходимы были клавикорды для Эмери: сложенные стопкой загрунтованные холсты, краски, шероховатая толстая бумага, кисти — все одного размера, густые, щедрые, но с тончайшим кончиком.

Когда Фейнне посещало вдохновение, она рисовала. Девушка была слепой с рождения, но это не мешало видеть ей яркие, удивительные сны, и время от времени девушка требовала, чтобы ей подали краски. Свои картины она то показывала всем, то не показывала никому, в зависимости от настроения. Иногда она стеснялась своих работ, иногда, напротив, желала слышать постороннее мнение.

Однако чаще всего единственными созерцателями творчества Фейнне оставались ее няня и телохранитель. Иные картины она таила даже от родителей. Не потому, что в ее работах можно было заметить нечто чересчур интимное или просто не вполне надлежащее, но потому лишь, что Фейнне боялась, как бы родители не поняли ее творения неправильно. Ибо и у матери, и у отца имелось собственное, и вполне определенное, представление о том, каким обязан быть внутренний мир их дочери.

А прислуга любила Фейнне такой, какой она была, — без всяких условий, ограничений и требований...

Картины, создаваемые Фейнне, воспринимались неискушенным зрителем как довольно странные. Для девушки покупали специальные краски, которые создавали на поверхности полотна объем, поэтому Фейнне могла ощупывать свою картину пальцами и безошибочно добавлять новые мазки. Она пользовалась только локальными цветами, и тем не менее создаваемые ею образы были узнаваемы и производили сильное впечатление. Это был свежий, первозданный мир, мир, где не существовало сложностей, полутонов и оттенков, мир чистоты и однозначности. В нем свет был только светом, без примеси сумерек, а тьма — сплошной чернотой без проблеска; в нем не существовало компромиссов. И все же это был радостный мир, как радостна была сама Фейнне, и свет безусловно преобладал над тьмой, а красное торжествовало над фиолетовым.

Элизахар пробудился среди ночи. Он находился в пустыне — процветающая, полная сочной зелени земля скрылась за горизонтом, как будто никакого Королевства и не существовало. Так было и на душе его. Он провел ладонями по лицу и вдруг заметил, что рядом колеблется чья-то чужая тень.

Воздух вокруг этой тени подрагивал и морщился, как тонкий шелк под пальцами нетерпеливой модницы. Элизахар молча смотрел на явление. Он заглянул и в себя и увидел, что страха не испытывает. Все выжгло ужасом случившегося с Фейнне.

Постепенно тень сгущалась, принимая очертания человеческого тела.

— Эгей! — окликнула тень Элизахара. — А кто ты такой — ты хоть помнишь?

— А ты кто такой? — сиплым, эхом отозвался Элизахар.

Тень превратилась наконец в очень высокого старика, смуглого, почти черного, с острым длинным носом и пронзительными зелеными глазами. Луна Ассэ окрашивала левую половину его лица в синий цвет, а правая была почти желтой, озаренная лучами луны Стексэ.

— Я Чильбарроэс, — сообщил незнакомец.

— Странный ты дух, — проговорил Элизахар. Теперь он и вовсе не понимал происходящего. Грезит ли он в пустыне или все происходит с ним наяву?