Проводник

Потушив сигарету, я достал колоду Таро.

Вот к чему были эти «Ангел, Дьявол и Смерть». Ангел означал меня, мое прозвище, данное общественностью. Дьявол — это Культ. А Смерть — то, что мне предназначалось. Читая три карты в различных сочетаниях, я толковал верно, что путь в поисках Культа ведет меня на кладбище.

Я ошибался лишь, в каком качестве туда попаду.

— Видения Кассандры все расставили по местам, — подтвердил внутренний голос. — Игра близится к концу. Следующим вечером тебе предстоит умереть. Ты отправишься в капкан, поставленный Культом, и поэтому сегодняшняя ночь — твоя последняя.

Он подвел реальный итог, но не было ни страха, ни желания бунтовать.

— Перешагнул свой предел и сломался? — спросил он.

— Ты спрашиваешь или утверждаешь?

— Утверждаю.

Сказать по этому поводу мне было нечего. Я пренебрежительно пожал плечами.

— Тогда спрашиваю, — сказал он.

— Тогда отвечаю: нет. До этого дело не доходит. Усталость никуда не делась, но в целом я в норме. Правда, не помешало бы сменить одежду — дождливый день сделал подкладку моего плаща сырой.

— Если ты не сломался, то в чем же дело? — поинтересовался он. — Откуда безразличие ко всему, даже к собственной гибели, до которой осталось не так долго?

— Долгий разговор, — отмахнулся я.

— Зато последний. Почему бы напоследок меня не просветить?

Действительно, почему бы и нет? Последнее «прости», все как положено… Правда, положение «на краю» ничего не меняло. Я никогда не был любителем пустых философствований, сторонником каких-нибудь дешевых тезисов разряда: «Не бывает черного или белого, этот мир имеет много оттенков». Для доказательства обратного нужно совсем немного — выдернуть словоблуда из тепличной обстановки и поставить на мою шахматную доску. Заставить по колено в крови шагать по клеткам, играть в этой неравной смертельной партии, в которой не бывает ничьих, бегств или сдачи — только победа или поражение.

Конечно же, в первую очередь умник наделал бы в штаны и попытался смыться в портал — туда, где можно наслаждаться безопасностью и миром во всем его разноцветье… Ведь тут не очень уютно.

— Жизнь в нашем мире стоит дешево, — заговорил голос. — И поэтому ты ею не дорожишь. Я тебя понимаю, дружище.

— Дружище, моя философия привязана не к дивану, а к действию, — поморщился я. — А ты характеризуешь жизнь формулой того же пошиба, что и про множество цветов. Твоя «истина» легко опровергается, когда теряешь близкого и дорогого человека. Когда совсем недавно он ходил и говорил, дышал и смеялся — и лежит неподвижным телом, ты готов заплатить какую угодно цену, отдать что угодно… Лишь бы отменить то, что уже произошло. И еще высокую цену жизни легко прочувствовать, когда умирать предстоит самому.

— И это говорит тот, который убил за последнюю неделю более сорока человек.

— Культистов, — уточнил я. — Убивая врага, можно убедиться лишь в низкой цене смерти. Втягиваешься в некий практический процесс, в котором нервы покрыты колпаком и гибель отдалена, будто бы находится в вымышленном мире. Смерть — подобна заработанному фрагу в компьютерной игре. Не более чем очередная единица на личном счету. «Он готов — ты пока что на ногах». Трудно избежать этого простого механизма, не скатившись до двух одинаково опасных крайностей — сделаться или истериком, или бездушной машиной. Катать истерики или лишиться чувствительности — оба варианта потери равновесия означают утрату адекватного восприятия реальности. Реальность никогда этого не прощает. Поэтому я не стал равнодушной ко всему «машиной убийства». Я ценю жизнь.

— Но я прислушиваюсь к тебе и отмечаю, что грядущий конец тебя не трогает.

— Не то чтобы не трогает. Я лишь спокойно воспринимаю логический итог происходящего. Разве все это могло закончиться иначе? Разве такая жизнь может привести к чему-то другому?

Я поднял голову и устремил взгляд на освещенные окна соседнего высотного дома. Задумался о тех, кто там жил, и о разнице между нами.

Они — обыкновенные маленькие люди, любящие бетонные стены, в которые заключены. Каждый день я наблюдал их серое существование, похожее на замедленное и бессмысленное плавание в мутной жидкости. «Семья», «работа» — общество диктовало им эти ориентиры, навязывая некую сомнамбулическую жизнь.

Конечно же, даже в этом полуобморочном существовании они понимали, что олигархи у власти передергивают факты ради своей выгоды. Но ни они, ни сами «хозяева жизни» и не догадывались о внутренней подоплеке всего происходящего.