Провинциал

Елена Ивановна кивнула.

— Да, сегодня, говорят, тепло. Видишь, палата пустая — все гуляют. А я не пошла — почту принесли, — Елена Ивановна показала Ване письма. — И здесь разыскали! — Она улыбнулась, но улыбка получилась усталой и горькой. — Вчера два письма и сегодня два.

— От кого?

— От людей.

— От каких?

— От разных. Видно, узнали, что я болею, разыскали адрес больницы и написали.

— И что пишут?

— Да разное. Почитай, если хочешь. — Елена Ивановна протянула Ване письма. — Ты мне должен помочь: здесь нет почтового ящика, нет конвертов. Я напишу ответы и запросы куда надо, а ты пошлешь. Хотя нет редакционных бланков и нет машинки… Но я думаю, меня достаточно знают и помнят. Хоть как-то смогу помочь…

Ваня прочел письма. В одном, написанном крупным, беглым почерком, говорилось о том, что рабочие рядом с домом тов. Петунина Г. вырыли для укладки труб траншею, и вот прошло уже три месяца, трубы не проложены, траншея не зарыта, к дому не подойти. В результате престарелый отец тов. Петунина Г. сломал себе ногу и теперь находится на излечении в больнице. Письмо заканчивалось рассуждениями о том, сколько еще народу может переломать ноги, если траншею не зароют.

«Пусть с ней что-нибудь сделают, мы обращались в домоуправление и райисполком, но нас не послушали. По поручению жильцов квартала Семен Шатунов».

Второе письмо было написано едва разборчивыми каракулями на обрывке какой-то ведомости, в нем сообщалось следующее:

«Гришка Мылькин был четыре раза женат, а потом крутил голову внучке моей Тоське, она через него техникум забросила, и назад ее не принимают. Вы наша заступница, и мы вас просим очень: принять меры к Мылькину Гришке как к тунеядцу, а Тоську в техникум восстановить, а то придет девке в голову что-нибудь неладное. С уважением и поклоном Авдотья Земная».

Прочитав письма, Ваня пожал плечами:

— При чем тут ты?

— Помнят люди, что помогла, надеются, что еще смогу помочь.

— Мамочка, милая, что ты говоришь, ведь тебе самой помогать надо! — крикнул Ваня. — Тебе лечиться надо, а ты опять занимаешься этой макулатурой!

Елена Ивановна нахмурилась.

— Письма людей — не макулатура. Тем более, когда они взывают о помощи. Если можно помочь…

— Что, Мылькина этого усмирять? Канаву закапывать? Да ты это серьезно?!

— Серьезно. И канава, и мылькины мешают людям жить, треплют им нервы. Если хоть чем-то можно помочь — надо помогать. В самом деле, вдруг кто-нибудь еще сломает ногу, прыгая через эту канаву, или такая дура, как Тоська, жизнь себе покалечит.

— Тебе из них никто не поможет, — тихо сказал Ваня. — Пишут в больницу, и хотя бы кто-нибудь из приличия поинтересовался твоим здоровьем, задал в начале письма маленький такой вопросик: как, мол, чувствуете себя?

— Не суди, Ванечка, да не судим будешь.

— Почему «не суди»? И почему меня не должны судить? Пусть судят. Но и я буду судить!

— Эх, детка, надо быть доброе к людям.

— Да сдались тебе эти  л ю д и! Для меня люди — ты, Егор, ну, товарищи мои, ну, знакомые… А это ведь даже незнакомые! Мылькин какой-то…

Ваня махнул рукой: спорить с матерью бесполезно, у него не хватает слов убедить ее, что бессмысленно, совершенно необязательно, едва оправившись после тяжелого сердечного приступа, лежа в московской больнице за тридевять земель от их городка, жить заботами совершенно чужих людей, которым в высшей степени наплевать: жива и здорова будет его мать или умрет — ведь для них она не столько реальный человек, сколько неведомый, невероятно добросовестный исполнитель их бесконечных просьб — «блаженная».

Он погулял с матерью в больничном парке. Опираясь на его руку, она тихонько шла рядом. Деревья на солнце казались золотыми, глубина осеннего неба над ними была пугающе бездонной.

На прощание Елена Ивановна попросила Ваню принести ей в следующий раз конверты, авторучку и пузырек с чернилами.

— А Егору скажи, пусть занимается. И передай, что я соскучилась. Все-таки не забывайте меня. Хотя, конечно, если нет времени… приходить не надо. Вы только скажите, когда не сможете прийти, чтобы я не ждала. — Елена Ивановна говорила просительным, извиняющимся тоном, и Ване от этого стало больно. — Я, может быть, плохая мать, но я очень люблю вас. Обоих.

Он поцеловал острое, осунувшееся лицо матери и сказал, что не знает, придет ли завтра Егор, но он сам придет обязательно.

10

На другой день Егор к матери опять не поехал. Ваня дословно передал ему ее слова, сказанные при прощании, и Егор воскликнул:

— Вот видишь, мама понимает меня! Когда работа идет, нельзя терять ни секунды! Передай ей привет и поцелуй за меня.