Провинциал

— Дети… — Они подошли, и опять сверху накатило вдруг что-то огромное, сдавило сердце железкой пятерней. «Господи! Пусть скорое уходит! Я не могу больше, не могу!» — Дети… все хорошо… Мне лучше… Идите домой… Ванечка, не забудь завтра вымыть уши… Яичек купите — утром яичницу сделаете — все-таки горячее… Идите…

Они поцеловали по очереди ее ледяное лицо, неуклюже, на цыпочках вышли из приемного покоя. Скрипнула дверь, на какую-то секунду Елене Ивановне стало легче: наконец она могло позволить себе застонать.

3

Братья вышли из приемного покоя, было свежо, острые капли дождя, прорываясь сквозь густую листву берез, ударяли в лицо, в грудь. Дождь был редкий, звонкий, листья вверху трещали, точно рвались на части. По аллее пошли почти на ощупь — свет дальнего электрического фонаря у ворот, за деревьями, не помогал, только слепил глаза. Чем ближе подходили они к воротам, тем яснее становилось, что никуда они не уйдут, не смогут.

— Давай посидим, — сказал Егор, останавливаясь. — Не могу я уйти.

— Я тоже, — прошептал Ваня.

Они сели на мокрую скамью и долго молчали. Дождь кончился, с мягким шелестом по верхушкам деревьев прошелся ветерок, отряхивая с листьев последние капли. Подернутая по краям слабым серебряным сиянием темная тучка важно поплыла на юг. Из-за тучки выглянула луна, заструилась раздробленными блестками по волнующимся кронам, и листья то вспыхивали, как угли на костре, то гасли…

Они приехали в Москву и остановились в пустующей однокомнатной квартире двоюродной сестры Сони. Соня была гидрологом и год назад уехала в Африку на строительство какой-то плотины. Ключи отдала Егору. Он перебрался сюда из общежития — как-никак отдельная квартира с телефоном, холодильником, книгами, ванной и прочими удобствами. И Соне спокойней — мало ли что может случиться, пока она в отъезде, а так в квартире живет свой человек. Раз в два месяца Соня писала Егору короткие деловые письма и напоминала, чтобы по рассеянности он не забыл вовремя внести квартплату.

Ваня знал Соню только по фотографиям. Это была худая загорелая женщина средних лет, с косящими слегка глазами и срезанным косым подбородком. Егор говорил, что она добрая и веселая, называл ее кузиной и в благодарность за доброту нарисовал после отъезда Сони ее портрет, прикрепил его в прихожей, над дверью в комнату. Портрет был сделан в обычной для Егора карикатурной манере, и если Соня не обладала изрядным запасом чувства юмора, ей лучше было не глядеть на него, потому что тогда узы родства могли быть сильно поколеблены.

— Вот моя благодетельница и владелица сих апартаментов, — сказал Егор, едва они вошли в квартиру, и низко поклонился портрету.

Елена Ивановна, качнув головой, строго сказала:

— Нахал же ты, Гошка! А вдруг она приедет?

За те несколько месяцев, что Егора не было в Москве, квартира заметно потускнела. На полу, на мебели — слой пыли, всюду разбросаны старые Егоровы рисунки.

Сразу же принялись за уборку. Через два часа паутина со стен была сметена, полы вымыты, протертое влажной тряпкой и — насухо — газетами окно заиграло солнечными бликами.

Елена Ивановна пыталась что-то делать, но сыновья запрещали ей, сердились, кричали.

— Что же я без дела буду сидеть? Вы не обращайте на меня внимания, я чувствую себя хорошо, и физическая работа мне просто необходима, — убеждала она их.

Но мальчики не слушали, и Елена Ивановна больше сил потратила на уговоры, чем на работу.

В распахнутое настежь окно лился свежий утренний воздух, он смешивался с запахами влажного паркета, кожаного чемодана. Под самой крышей хлопали крыльями голуби и иногда пикировали мимо рам, стремительно рассекая квадрат голубого пространства.

На душе у Вани было легко и спокойно. Ему казалось, что начинается новая, особая жизнь. Он подошел к окну. С высоты седьмого этажа открывалась панорама города. В туманной дымке был виден шпиль высотного здания, а совсем рядом — пронзившая белое облако игла Останкинской телебашни. Вдруг Елена Ивановна странно вздохнула за его спиной, Ваня обернулся, увидел, как мать схватилась за сердце. Подоспевший Егор отнес ее на тахту.

Елена Ивановна приняла нитроглицерин. Сердце немного отпустило. Но вечером…

До сих пор у Вани в ушах стоял страшный вой сирены…

Егор курил сигарету за сигаретой, прикуривая новую от старой. И Ване тоже хотелось закурить. Хотелось!

Ему было шесть лет, когда восьмилетний Славка Вершинин, самый лучший Ванин дружок, загорелый до черноты, тощий, как борзая, повел его за сараи и предложил «курнуть». Деревянные сараи образовывали во дворе целый массив со своими улицами, переулками, тупиками. Это было любимое место игрищ дворовых мальчишек, то и дело раздавался клич: «За сараи!» — и малорослая орда в два десятка голов устремлялась к деревянным постройкам играть в войну или в «казаки-разбойники».