Провидец Энгельгардт

В письме втором интерес читателя поддерживается рассказом о воре, но воре добром, который ворует из озорства, ему важно искусно обделать дельце. Но тут он промахнулся – украл вещицу у кулака-трактирщика. А тот – калач тёртый, всех мужиков в окрестности знает как облупленных, и воров тоже. Но трактирщик не пошёл с жалобой к властям, как это обычно (и чаще безрезультатно) делают помещики, а использовал все тонкости неизвесного интеллигентам «народного права». Это и цензору интересно. Дело кончилось примирение сторон: вор заплатил за украденное, никого – ни истца с ответчиком, ни свидетелей не пришлось таскать по судам, чего крестьяне страшно боятся (пойдёшь свидетельствовать, а вдруг окажешься в остроге, что нередко случалось в действительности). Всё решили по-свойски, «по-Божески». И через несколько дней Энгельгардт увидел вора и трактирщика, распивающих вместе водку в самам благоприятном расположении духа. Ну, а попутно Энгельгард рассказывает, как ездил знакомиться со своими новыми соседями-помещиками и выяснил, что многие из них поместьями своими не занимаются, подались на казённую службу, полагаясь дома на старост (помните, «у бурмистра Власа бабушка Ненила починить избёнку леса попросила…»). А те, что остались в имениях, в хозяйстве ничего не понимают, потому что тоже всегда полагались на старост, да и были убеждены, что не господское это дело разбираться с сеном и навозом. Цензора этим не удивишь, он, может быть, и сам каждодневно встречался с помещиками, живущими не в своих имениях, а в столице. Рассказывает Энгельгардт, как съездил в уездный город на выборы гласных от землевладельцев, как словно провели там время, сколько раз «выпили и закусили». (А попутно показал, насколько разным бывает пьянство у горожан и у крестьян.) Рассказывает, как живут местные «попы» (так называют всех сельских лиц духовного звания) – самые лучшие практические хозяева, потому что доход их от церковных треб ничтожен, и приходится им, чтобы кормить свои, обычно многодетные, семьи, наряду с мужиками выращивать хлеб и содержать скот. И на этом фоне не высказанная прямо, но напрашивающаяся мысль о том, что помещики превратились в сословие паразитов, проходит незамеченной, да и как придраться к автору за то, чего он прямо не говорил?

Третье письмо также начинается с бытовых сцен вроде рубки капусты на засолку и с увлекательнейшего описания «толоки», когда крестьяне помогают (в данном случае – своему барину, от которого во многом зависят), работая не за деньги, а «за честь», хотя и с угощением со стороны помещика. Рассказывает Энгельгардт и о том, какие крестьяне собственники (а это и помещику, и чиновнику читать всегда приятно!), как сильно в них религиозное чувство, хотя при их неграмотности и невежестве они даже смысла церковных служб и праздников не знают, и, между прочим, вспоминает, как в голод (о котором писалось в предыдущем письме) всю солому с крыш потравили, чтобы по возможности сохранить от гибели скот. Как трудно крестьянину выжить, если во время голода взял он у барина хлеба в долг с обязательством работать в страду на помещичьем поле, когда своя нива стоит непаханой или свой хлеб на ней осыпается… «Взяв вашу (на помещика) работу, он должен упустить своё хозяйство…» Ну, это ж само собой разумеется, можно ли в этом упрекать автора? Неприятно, конечно, что он напоминает: «К Покрову стали требовать недоимки… Мужик и обождал бы, пока цены (на его продукцию) подымутся – нельзя, деньги требуют, из волости нажимают, описью имущества грозят, в работу недоимщиков ставить обещают». Получается, что сама власть способствует закабалению крестьян, но, во-первых, сдвижка сроков взимания недоимок определена официальным документом, а во-вторых, автор пишет о власти низовой, на уровне волости, – то ли это выполнение указаний свыше, то ли местная инициатива, своего рода самодурство. А далее – опять идут рассуждения о том, что такое хозяйство и как стать настоящим хозяином.