— Нет, я не... Подождите, я загляну в книгу сообщений. — Минутой позже она подошла к трубке снова. — Звонил только мистер Годвин.
— Годвин?
— Да, там написано — профессор Годвин.
Это имя застало его врасплох. Принстонский историк Джон Варнс Годвин был научным руководителем Бена, когда тот учился в колледже. И еще, понял Бен, в том, что Годвин звонил Максу, не было ничего странного: несколько лет назад, под впечатлением рассказов Бена о знаменитом историке Макс дал Принстону деньги на основание Центра изучения человечества, директором которого стал Годвин. Но почему этим двоим взбрело в голову пообщаться между собой именно в это утро? А потом Макс исчез.
— Дайте мне его номер, — сказал Бен.
Узнав номер, он поблагодарил миссис Уолш и отключился.
“Странно”, — подумал он. Бен представил, что отец куда-то сбежал, ведь ему теперь известно, что его прошлое раскрыто или вот-вот окажется раскрытым. Но эту мысль он сразу же отбросил как бессмыслицу: от чего бежать? И куда?
Бен знал, что в том состоянии, в каком он находится — изможденный физически и морально, — он не может ясно мыслить. Ему совершенно необходимо поспать. Он чувствовал, что все выводы, сделанные им сейчас, далеко не самые логичные.
Он начал рассуждать: Питер знал нечто, нечто о прошлом их отца и о компании, которую Макс помог основать, и вот Питер убит.
А потом...
Вероятно, так все и было, очень вероятно. И теперь они пытаются уничтожить любого, кто знает об этой компании...
Что еще могло заставить Макса так внезапно и таинственно исчезнуть?
Может быть, его заставили куда-то поехать и там с кем-то встретиться...
Бен был уверен только в одной своей догадке: внезапное исчезновение отца было каким-то образом связано с убийствами Питера и Лизл и с обнаружением документа.
Он вернулся к “Рэнджроверу”, заметив в свете восходящего солнца глубокие царапины, испортившие краску на боках, и поехал обратно на Зерингенплатц.
Поставив машину у тротуара, он уселся поудобнее и позвонил в Принстон, Нью-Джерси.
— Профессор Годвин?
Судя по голосу, старый профессор уже спал.
— Это Бен Хартман.
Джон Варнс Годвин, специалист по европейской истории ХХ века, был в свое время самым популярным лектором в Принстоне. Хотя он давно уже отошел от дел — ему исполнилось восемьдесят два года, — но все равно каждый день приходил на работу в университет.
Бену представился Годвин — высокий, костлявый, седой, с морщинистым лицом.
Годвин был для Бена не только научным руководителем, но и в какой-то степени заменял отца. Бен вспомнил, как однажды они сидели в заваленном книгами кабинете Годвина в Дикинсон-холл. Янтарный свет и особый — смесь плесени и ванили — запах старых книг.
Они беседовали о том, каким образом ФДР[21] вовлек придерживающиеся изоляционистской политики Соединенные Штаты во Вторую мировую войну. Бен писал работу о ФДР и сказал Годвину, что его больно поразила нечистоплотность поступков Рузвельта.
— Ах, мистер Хартман, — ответил Годвин. Тогда он называл Бена именно так. — Как там у вас с латынью?
Бен тупо посмотрел на профессора.
— Если цель хороша, — перевел профессор с лукавой улыбкой, медленно и раздельно проговаривая слова, — то и преступление есть добродетель. Публилий Сир. Этот человек жил в Риме за сто лет до Христа и сказал много умных вещей.
— Не думаю, что я с этим согласен, — заявил Бен, наивный студент, охваченный праведным негодованием. — По мне, в этих словах нет ничего, кроме оправдания обмана. Надеюсь, что я никогда такого не скажу.
Годвин внимательно посмотрел на него, кажется, он был озадачен:
— Я думаю, что именно поэтому вы и отказываетесь войти в отцовский бизнес, — многозначительно произнес он. — Вы предпочитаете остаться чистеньким.
— Я предпочитаю учить детей.
— Но отчего вы так уверены, что хотите именно учить? — спросил Годвин, прихлебывая темно-золотистый портвейн.
— Оттого, что я люблю это занятие.
— Вы совершенно в этом уверены?
— Нет, — признался Бен, — как можно в двадцать лет быть в чем-то совершенно уверенным?