Протокол. Чистосердечное признание гражданки Р.

У нас во дворе все знали эту песню, особенно её ценили девочки. Мы, помнится, даже играли в Клару, Рэс и Пипиту, но все хотели быть Пипитой. И, конечно, нам вечно недоставало нищего: мальчики не хотели играть с нами в глупые девчачьи игры, но, кажется, мы научились обходиться и без нищего. Тут главное было — красиво выйти на площадь Мадрида.

Лет через тридцать после всего этого Аркадий Арканов научил меня другой версии песни про трёх красавиц:

Раз в вагоне нищий пел,
Но никто не дал копейки.
Видно, петь он не умел:
Так решили три еврейки.
Нищий взял на грудь стакан —
Пропотела телогрейка.
В самогонку хлеб макал,
Ползал, поц, на четвереньках.
Вот одна из них дала
Захудалых две копейки.
И решили: «Ну дала!» —
Остальные две еврейки.
Вот другая, подобрев,
Тоже вынула копейку —
Весь вагон рычал, как лев,
На богатую еврейку.
Ну а третья, что смогла,
То дала ему еврейка —
Ну а что она дала,
Знает лишь одна скамейка.
Тронут нищий всей душой
Теплотою той еврейки.
Джентльмен он был слепой —
Отдал ей все три копейки.

Это всё электричечное и вариации электричечного. Общей с электричкой была разве что песня про трёх красавиц, но мой люберецкий двор пел другие песни, в основном про несчастную любовь — исключительной душевности произведения. Юрка Коршунов, двоечник, второгодник и завсегдатай комиссии по делам несовершеннолетних, гроза всего района, брал в руки гитару и превращался в нежного романтичного цыплёнка.

В доме восемь на Тверском бульваре
Ясно было даже детворе,
Что из сто седьмой квартиры парень —
Самый симпатичный во дворе.
Тщательно приглаживая чёлки,
Вздохами тревожа тишину,
Самые красивые девчонки
Сообща вздыхали по нему.

Там ещё куплетов восемь. Исполнялось трагически. Но это всё про любовь. Были же и не про любовь, вполне себе социально-политические куплеты. Нам они страшно нравились, и мы в них играли — хотя многое было непонятно: ведь куплеты явно писались лет за пятнадцать до нашего рождения и слова «стиляги», например, в нашем обиходе уже не водилось, приходилось спрашивать старших. Старшие (то есть мои родители) были недовольны нашим репертуаром — как я сейчас понимаю, сами были из повзрослевших стиляг.

Мы все четыре братца, четыре тунеядца,
Работать мы не любим, а любим пить и есть.
Мы к коммунизму рвёмся и ждём мы не дождёмся,
Когда нам путь укажет туда партийный съезд.
Я братец номер первый, поберегите нервы.
Я с детства не приучен буквально ни к чему.
Раз есть мамаша с папой, у них побольше хапай,
Ведь не откажут предки младенцу своему.
Второй по счёту братец — я тоже тунеядец,
У бедного стиляги совсем отшибло ум.
Не надо мне «столичной», мне только заграничной
С клеймом на видном месте, любовь к «шурум-бурум».
Я братец номер третий, из прошлого столетья,
Зовусь я спекулянтом и всё достану вам.
Вам куртку из нейлона, вам брюки шик-фасона,
А если надо душу — за полцены отдам.
Четвёртый во Христе я, карман мой не пустеет,
Я поп в соседней церкви, имею свой приход.
Зайди во имя Бога, я оберу любого,
Крещенья и моленья приносят мне доход.

Не знаю, зачем это всё осталось в моей голове завёрнутым во влажную тряпицу. Откуда всё это бралось, и почему любилось.