Против всех!

Эта попытка обошлась дороже. Вначале беспамятство, потом – судороги, скрежет зубов, боль суставов, хруст мышц, волокна которых рвались из-за перенапряжения, слабость – руки, ноги, все тело ватное, будто тряпка. Руку поднять трудно, так, будто она весит как мешок цемента. Нога едва сгибается в колене, и каждое движение причиняет боль.

Сколько лежал – неизвестно. Собрался с силами, дождавшись, когда станет полегче, потащился в угол, к струйке воды. Долго полоскал рот, потом сунул под струю голову, чувствуя, как ледяная струя смывает одурь, смыл с живота, с бедер нечистоты, перемешанные с соломой, остатки содержимого желудка – отмылся как мог. Побрел к лежанке, там навел порядок, сбросив испачканную солому на пол, в лужу. Лег и забылся тяжелым сном, свернувшись калачиком, как ребенок в утробе матери. Била дрожь, в камере не так уж и холодно, но усталость, боль, ледяная вода сделали свое дело.

Проснулся от грохота – дверь скрипнула и распахнулась, ударившись о стену. Хрипловатый грубый женский голос сказал, будто нарочно слегка гнусавя:

– Что, пробовала, как работает ошейник? Хе-хе… проклятые перевертыши! Мордой бы тебя в лужу сунуть, сука!

Сергей поднял голову, с трудом сел на лежанке. У дверей стояла кряжистая баба лет пятидесяти, седая и в отличие от большинства воительниц коротко стриженая. Меча у нее не было, только короткая дубинка у пояса да фонарь, кажущийся после мрака камеры ярким, будто фотовспышка. Свет фонаря выхватывал из тьмы безобразие, которое творилось на полу после попыток Сергея поколдовать. Вид этой лужи был таким же ужасным, как и запах, Сергей тут же едва не добавил к этой луже новой порции ее содержимого. К горлу подкатил комок, но он его все-таки удержал.

– Жри, сука! – Бабища швырнула на лежанку деревянную миску, в которой виднелось что-то вроде каши, шагнула назад, к двери. Сергей встрепенулся, спустил ноги с лежанки, сделал попытку встать, но баба погрозила ему пальцем, взявшись за дубинку: – Что, мало тебе было паралича?! Еще хочешь, отродье перевертышей! Сиди, где сидишь, и не приближайся ближе, чем на два шага, иначе тут и поляжешь!

– А с этим что? – Сергей указал на вонючую лужу. – Дай хоть тряпку, что ли!

– Обойдешься! – хохотнула надзирательница. – Ручками вычищай, ручками! А еще лучше – вылижи все языком! Языком, ага! Ха-ха-ха… Надо девкам рассказать – забавно сказанула! Языком! О-хо-хо! Я бы посмотрела! Уууу… сучка! Говорят, у тебя сразу два мужика было? Любишь трахаться, да? Вот и потрахайся теперь! С дерьмом! Ох-хо-хо! С дерьмом трахайся!

Сергей замер, глядя на то, как закрывается дверь, костенея от ненависти. Почему в дубаки идут самые тупые, ограниченные типы? Вот почему?! Или они тут, общаясь с заключенными, становятся такими ограниченными тварями, не способными на проявление обычных человеческих чувств? Вот есть же у этой бабы семья! Наверное, есть… И что, приходит она домой – и дома она такая же тупая мерзкая сука? Какие у нее растут дети? Что они могут перенять у матери? Какие такие хорошие свойства своего характера эта баба может передать дочерям? Или сыновьям! Умение отпускать тупые шутки? Способность издеваться над заключенными? Глумиться над беззащитными?

Не придя ни к какому выводу, дав себе зарок когда-нибудь встретить эту бабу на узкой дорожке, Сергей занялся уборкой. Ему действительно не оставалось ничего больше, как ладонями, сложенными лодочкой, перетаскать всю эту лужу в желоб с водой. Задыхаясь, дергаясь от позывов к рвоте, жадно глотая холодную воду в промежутках между рейсами, он все-таки это сделал. Пожертвовал пучком соломы из подстилки – смачивал его под струей, снова промывал, драил пол и опять полоскал солому, выжимая из нее опоганенную воду. Наконец уборка все-таки закончилась, как когда-то кончается все на белом свете – и плохое, и хорошее.

Снова лег на «постель», не глядя в чашку с принесенной едой. Есть не то что не хотелось – одна только мысль о еде вызвала тошноту. После того, что тут было, – немудрено…

Снова забылся тяжелым, неспокойным сном. Болели разбитые руки, кололась солома, разогревшееся во время уборки тело снова остыло и начало дрожать.

Проснулся от холода и тоски – то ли что-то приснилось, то ли во сне усилились ощущения от происходящего, но проснулся в такой депрессии, что хотелось завыть, а по щекам покатились слезы, как у какой-то девчонки. И тут же ругнулся – он и есть теперь девчонка! Девчонка без надежды стать парнем! С этим ошейником, без магии – он так и останется девкой до самой смерти! Неужели они заточат его навсегда, так и не выслушав, не узнав, зачем «чужачка» пришла в Эорн?! А что будет с ребятами? С Лурком, с Джаном?

Скрипнул зубами, закашлялся, схватившись за грудь. Ненавистную грудь! Эти проклятые сиськи! Эти женские бедра! Эта… тьфу!