Пётр Солдатенков
Юрий Морозов многое написал о себе сам. Вспоминая наши с ним редкие встречи и такие же нечастые разговоры, я ловлю себя на мысли, что читаю страницы его романов «Подземный блюз» или «Догоняющий ночь».
Знакомство наше произошло, скорее всего, осенью 1986 года в ленинградской Капелле, в узкой небольшой комнатке, где находился огромный студийный магнитофон МЭЗ и стол, заваленный электрическим ломом. Привёл меня туда Виктор Михеев, который в то время работал ассистентом режиссёра на «Ленфильме». Именно здесь я увидел воочию полки, уставленные бобинами магнитной плёнки — Юриными музыкальными циклами, «концертами», как тогда принято было говорить. Их было множество! Мне показалось — это десятки больших, «километровых» коробок магнитной ленты.
Здесь я впервые услышал его музыку. Поразительную музыку с поразительными, сплошь запрещёнными словами, главным из которых было — «Бог». И ещё я узнал, что весь этот «оркестр инструментов», сопровождавший голос солиста, а то и нескольких «солистов», состоял из одного музыканта и певца Юрия Морозова. Это был «человек-оркестр» — и с таким наименованием он попал в мой сценарий музыкального фильма, «Барды покидают дворы», принятого на студии им. Довженко.
Простота и даже обыденность были для Юрия естественной формой существования на людях. Скромность его не являлась следствием застенчивости, а скорее отражала самонаполненность натуры, самодостаточность знавшего себе цену человека, не очень-то стремившегося привлечь к себе внимание окружающих.
Если бы его простое, круглое лицо поместить в оправу рыжей бороды, с серьгой в ухе, с трубкой в зубах — и в этом случае можно было бы твёрдый взгляд его серо-голубых глаз, когда в них мерцали искорки, назвать демоническим. Но нет, в жизни его глаза смотрели спокойно, прямо, с некоторым ироническим оттенком, как будто он ждал, что выкинет его собеседник в следующую минуту.
Так уж сложилось, что я не видел Юрия в его окружении. Это окружение я видел отдельно — директора «Мелодии» (Л. П. Кобрину), милейшую женщину, говорившую о Юре, осторожно выбирая слова и с такой интонацией, словно не хотела повредить ему похвалой, коллег-звукорежиссёров студии, располагавшейся в Лютеранской церкви на углу Большого проспекта и Первой линии Васильевского острова, для которых он был метром; ну, и, конечно, музыкантов-рокеров. Сквозь словесный туман их циничного трёпа проступало такое же уважение, какое свойственно деткам в отношении к своему родителю в приличном семействе.
Мне были симпатичны в Юрии его сосредоточенность, сдержанность в выражении мыслей и эмоций и, конечно, абсолютная самостоятельность мнений. Но раздражало, когда он становился уклончивым, не спешил высказаться, тем более — согласиться с собеседником, словно не очень доверяя ему. Юра не любил «прожекты» — непродуманные, неподготовленные, на слабых основаниях или внутренне неинтересное ему дело.
В галерее музыкальных образов «Autodafe» (альбом 1984-85 гг.) поражает страстной мощью — песня «Плохая копия» (альбом «Золотой век», 1986-87 гг.) — отчаянием попытки и замечательной музыкой.
Книги его мне интересны прежде всего тем, что это его книги. Он сам, Юрий Морозов, был мне интересен своей человеческой загадкой. «Парашютисты» и «Подземный блюз», прочитанные мной при его жизни, помогали мне его понимать. И ещё — очень интересны мне его суждения о современности и современниках — пристрастные, едкие, но часто справедливые.
Собственно литература — интрига, язык да и философия автора — меня не занимала. Я понимаю, что для него это-то и было главным, так он выплёскивал свой жизненный опыт. А я следил за перипетиями с неосознанной тревогой и даже лёгкой досадой, словно свидетель игры в жмурки, ожидающий, когда же наконец нерасторопный галящий схватит чью-то вёрткую фигуру, и сдёрнет с глаз повязку. Его «Голубой мессершмитт» и «Догоняющий ночь», которые я прочитал впоследствии, также не оставили меня равнодушными — там я увидел Юрино нереализованное, территорию снов и круг несбывшихся идей. И пророчество о самом себе. Но опять-таки я не могу относиться к этим его романам как к литературе — для меня это свидетельства его жизни.
Однажды, в конце 80-х, мы встретились на канале Грибоедова, у Спаса на крови. Юра перекрестился на купола, тогда ещё реставрируемые, и сказал, что делает это всякий раз, поминая убиенного императора Александра И, как известно, погибшего от взрыва бомбы на этом месте. На Юру оглянулся кто-то из прохожих, и он с улыбкой заметил, что каждый раз, крестясь здесь, вызывает недоумение людей, иногда — милиционеров. Но в конечном счёте его это мало волнует. Меня вдруг поразила мысль о том, что Юра совершенно спокойно существует в своём внутреннем мире, независимом от мира внешнего. Конечно, и раньше это было понятно, но вот так отчётливо — именно тогда.