Со всем моим сознанием сейчас происходило то, что когда-то было с одной его частью. Вот этот эпизод. Я был влюблён, и как-то летним вечером улицы вывели меня с любимой к воротам закованного в железо и камень сада. У нас обоих тогда, вероятно, было желание вырваться из своих неуклюжих слов, тел и, как два цветных шарика, надутых лёгким газом, рвануться в тёплое вечернее небо. И пока я переживал это ощущение, застыв на месте, она, сбросив лёгкие босоножки, побежала по свято охраняемой надписями яркой траве. Вокруг было много гуляющих, и все они зачарованные, как и я, глядели, как под синими солнцами ртутных фонарей, мелькая босыми ногами и всплёскивая руками, словно бабочка крыльями, со смехом бежала моя любовь. А вскоре после этого, как-то необычайно нелепо и глупо, мы расстались. Но с тех пор, проходя мимо решёток этого сада, я опять видел, как приминается трава под её ногами, как мечутся разбрасываемые руками волосы по её плечам. Я садился на скамейку и, расширив глаза, смотрел на зелень луга среди зарешеченных окон и шпилей до тех пор, пока глаза не закрывались от волчьей тоски. Мне страшно хотелось сбросить туфли и бежать, догоняя её. Я уже видел её плечи, вздрагивающие от смеха и свободы, видел ужаснувшиеся лица прохожих, которых поразила погоня за призраком. Я злорадно усмехался их испугу и оставался сидеть на скамейке. Потом расслабленно вставал и исчезал в одном из переулков, окружающих сад. Тогда я мог сдержать себя и не снять туфли. Но теперь всё было по-другому. Жизнь с её сомнительными радостями не прельщала меня больше. Моё земное тело превратилось в тень, падавшую оттуда, куда ушла она. Туфли упали с ног сами собой.
И однажды я серьёзно подумал о самоубийстве. Моя смерть всё расставляла на свои места и никому не докучала. С улиц города исчезнет юродивый. Город будет доволен. Он давно меня ждёт на куче светлой земли. А люди моего исчезновения не заметят. Они вообще мало что замечают.
Вечером третьего дня, когда впервые пришла мысль о смерти, я сидел дома, перебирая книги. Откуда-то из груды томов в руки выкатилась тяжёлая граммофонная пластинка с яркой наклейкой и надписью: «Хор сибирских бродяг». «Молодецкая». Я стёр с неё пыль и поставил на проигрыватель. Пластинка зафыркала, продираясь сквозь хор сгоревших звёзд, упавших с тех пор, когда она, блестящая и свежая, впервые завопила под стальной иглой дурацкого аппарата, выставленного посреди базара. И она опять запела…
Уставившись на корявую, поцарапанную поверхность пластинки, я медленно качался на волнах неторопливых мыслей. Что вещественней? Эти неведомо как сохранившиеся голоса, звучащие сейчас, или я, скользящий по ней взглядом. И я понимал, что засунь в какую-нибудь потайную щель этот чёрный диск, и, возможно, через тысячи лет он опять запоёт. Он вечен, а я, могущий одним ударом ноги превратить его в бесполезную пыль, через 30–40 лет неминуемо стану прахом. И, осторожно сняв с проигрывателя эту замечательную вещь, я старательно засунул ее куда-то между книг. Никто мне не давал права поднять руку на вечность. Я — бесцельный организм бессмысленно снующих во мне желаний и воспоминаний. Кому я нужен, если всё происходящее вокруг не нужно мне. И, сужая круги вокруг мучившего меня тёмного пятна смерти в центре, я вращался всё медленнее и тише. Я уже чувствовал чугунный покой в замирающем сердце. Медленно покачиваясь, я опустился на пол, и моя жизнь, как лужа, растекалась по всей комнате. И когда осталось последнее движение к колышимой тёмной водой лодке перевозчика Харона, к бритве, которая уже два дня завораживала мой взгляд, я ощутил прикосновение её рук ко мне. Она теребила меня, прижималась ко мне всем телом и целовала руку, протянувшуюся к лезвию. И я вскочил, размахивая руками, озираясь, топая ногами и плача. Она звала меня к себе. Звала такого, какой я есть, без впившегося в вену кусочка лучистой стали. И, сорвав с вешалки пальто, я выбежал на улицу. Бежал я туда, где видел её живой, к проклятой двери. «Проклинаю все двери на свете», — крикнул я. Значительно выпятив челюсть своей немоты, внизу сверкала под фонарями вода канала. Он подстерегал меня, и я крикнул ему что-то враждебное тоже.