Против неба на земле

– Плавающий поодаль. По имени Галушкес. Увеселитель притухших сердец.

– Что?!.. – вопит Шпильман и снова переворачивается на живот. – Это я Галушкес!

– Значит, мы из одного цирка. Два-Галушкес-два.

По кромке воды проходят сослуживцы. Четверо мужчин. Женщина. Идет с ними, идет одна. Следом шагает Шмельцер, рыскучий зверь, стонет от неудовлетворенности желаний:

– Как с ними жить? Как соблазнять? Когда все всё знают!..

Призывно звенит телефон – вступлением к сороковой симфонии Моцарта. Женщина выслушивает молча, в нетерпении постукивая ногой, отвечает леденящим голосом, в котором затаилась трещинка:

– Я занята. Не знаю. Позвоню завтра.

– Номи, – кричат ей. – Догоняй!

– На-о-ми, – повторяет Шпильман. – Долгое о-о-о притягивает…

Плавающий поодаль говорит на недоступном языке:

– «Ты выдумал меня. Такой на свете нет, такой на свете быть не может…»

– Переведите, – просит Шпильман.

– Непереводимо, – отвечает тот.

Темнеет неприметно. Зеленца умирает первой, цвет утекает из воды, горячий ветер задувает из пустыни, высушивая тела, навевает ночные беспокойства и попирает надежды. Высится дом в стекле, остроносый, устремленный навстречу ветрам – кораблем, выброшенным на берег; его постояльцы отягощены пищей, горечью отрыжки, бурчанием во чреве: не выбрать якорь, не пуститься в плавание, не одолеть бушующие волны, – состояние умов начинает тревожить, состояние животов оставляет желать лучшего.

Солнце утекает в ущелья. Горы тенью наваливаются на берег, и споро, нахраписто подступает вечер. Во мраке надвигается та сторона, переполненная опасениями, тьма несветимая до концов земли, как ночь после изгнания, когда Ева прижалась к Адаму – в мире, который предстояло осветить, заселить и освоить. Радио вышептывает голосами осиротевших: «Он позвонил, и мы успели поговорить. А через час его убили…» – «Там, в небесах, закрой с ними счет. Здесь мы не в состоянии…» – «Будьте здоровы, счастливы и живы…»

Плавающий поодаль говорит на прощание:

– За всех болит сердце, но за своих особенно. Это наверно плохо, но это так…

10

На подходе к гостинице Шпильман останавливается, как пристывает к асфальту, наливаясь тягучей скорбью. Выводят под руки немощного старика, ведут с бережением к машине; этого человека Шпильман не видел многие годы, с той самой поры, когда воевали они в одном танке, и вся бригада называла его «Сначала заплатите». Это была вечная присказка командира, то ли в шутку, то ли всерьез, но дрался он хорошо, в бою не терялся, экипаж свой оберегал. «Пошли!» – кричали по рации, а он отвечал: «Сначала заплатите». – «Огонь!» – кричали, а он повторял с каждым снарядом: «Сначала заплатите. Сначала заплатите. Заплатите сначала…»

Они были молоды. Веселы. В игре желаний. В полноте ощущений. Они были живы и не ценили этого, вечно голодные, ненасытные, задремывая под шум танковых моторов и просыпаясь от негромкой команды. По уговору о политике не заговаривали, хоть и догадывались, кто в экипаже левых взглядов, а кто правых, – в танке это не имело значения.

«Сначала заплатите» сказал, как скомандовал:

– Понять и принять – разные вещи. Можно понимать врага и сражаться с ним. Скажут: это расслабляет. Скажем: это придает силы.

С этим они согласились. Сели в кружок, закурили сигарету, пустили по рукам, чтобы каждому по затяжке, – такое сближало. В воинской книжке было помечено: «Солдат! Пиши домой письма». Они не писали. Они звонили. Танк останавливался возле телефона-автомата, их пропускали без очереди, и Шпильман слышал, как она повторяла в нетерпении: «Алло, алло!..» – его ждали, ему были рады. «Шпильман, я соскучилась по твоим рукам». – «Я тоже». – «Вас кормят, Шпильман?» – «Еще как!» – «Потолстеешь – не приходи». Прикладывала трубку к тугому животу: «Поздоровайся, Шпильман. Скажи сыну пару слов…»

Он спрашивал каждого встречного, их командир, по всегдашней своей привычке:

– Как жизнь молодая?

Кряхтели в ответ, подозрительно его оглядывали, выискивая скрытую насмешку:

– Какая она молодая…

– Подпрыгни, – командовал. – Ну!

Отказать ему было невозможно: этому человеку никто не отказывал. Подпрыгивали, тяжело опускаясь на пятки, он говорил на это:

– Ого! Еще ничего.

И человек возвращался к своим заботам, ненадолго утешенный.

Шпильман подходит теперь к нему, спрашивает вместо приветствия:

– Как жизнь молодая?

Лицо серое. Глаза печальные. Дрожь рук не остановить, томления боли не унять.

– Предсмертие затянулось, Шпильман… Пробоина на броне с того боя. Душа на костылях.