Против неба на земле

Возвращается в комнату, садится за стол, чтобы поработать до рассветной бледноты над водами, когда растуманятся наконец горизонты, собрать затем вещи, присесть с Корифеем перед дорогой.

Радость последней строки, радость и проклятие. На титульном листе выведено заглавно: "По свежести времен"…

"…о беда‚ плача достойная!..

Народ бежал в поисках покоя и пропитания. Чадородие оскудевало. Города залегали в расхищении от своих с иноземцами. Собак ели‚ кошек с мышами‚ ремни грызли, варили похлебку из соломы, на рынках выкладывали на прилавки вареное человечье мясо; сгинувших погребали в скудельницах без счета. Скорбь великая‚ вражда несказанная‚ ересь и шатание в людях‚ но сподобился некий сиделец страшного видения в полуночи: снялась с дома крыша‚ свет облистал комнату‚ явились два воина – ликом грозны‚ требуя покаяния с очищением: "Навыкните творить добро"‚ дабы не было государству конечного погубления. В столице сделали выбор‚ крест целовали юноше на долгие столетия – и стало так.

Век катился колесом к нескорому согласию‚ смертоносная моровая язва; спор стал за правду‚ против лютерской‚ кальвинской и папежской ереси: как веру держать и как персты слагать. Сажали непокорных на цепи, били батожьем за неистовое прекословие, голодом морили в земляных ямах, жгли в срубах "за великие на царский дом хулы"; нечестивым резали носы за курение смердящей вони. Лиховали на дорогах атаман Баловень‚ поп Ерема с шишами‚ атаман Груня‚ старица-богатырь Алена; свистела кистенем по головам Танька Ростокинская‚ губительница примосковных слобод.

Заблистала в небе комета‚ похожая на метлу. Озеро заревело медведем. Родник изошел кровью. Год подступал звериным числом‚ ожиданием конца дней‚ и двадцать второго июня года шестьсот шестьдесят шестого‚ в пятницу‚ на Петров пост‚ в час шестой "солнце померче‚ тьма бысть‚ луна подтекала от запада‚ гнев Божий являя"‚ но про то не везде узнали.

Да и кому было знать? Десятый человек остался на царстве с того лиха; живыми сохранились такие, что за печью сидели, и сыскать их было не можно…"

3

Горе тому, кого тревожат по ночам смутные лики прошлого. Счастье тому, кто не видит снов в своем незамутненном существовании. У кромки горькой воды – на краю сновидений – застыл некрупный мужчина, кричит в темную даль яростным посланцем Небес:

– Неразумные! Дети неразумных! Где ухо, внимающее укорам?.. Очерствели! Все очерствели!..

Шпильман оказывается рядом. Шпильман его спрашивает:

– Это вы кому?

Отвечает:

– Это я всем. Покричу и полегчает.

Смотрит цепко, как оценивает:

– У меня возникло желание. Завести разговор. Возражения есть?

– Возражений нет.

Протягивает руку, представляется учтиво:

– Бывший ученый. Ученый-облученный. Прибыл в здешние места, дабы исследовать ход событий. Изучить народонаселение, раздраженное соблазнами и невзгодами. Оценить каждого по делам его, вознести восхваления тем, которые… кото-рые…

Сплевывает. Пришепетывает. Крутится на ноге. Кричит во мрак:

– Неприкаянные, внуки неприкаянных! Научитесь молчать! Молчать хотя бы научитесь!.. – Щурит на Шпильмана глаз: – Сердобольный? Чутко отзывчивый?

Шпильман соглашается себе на удивление:

– Вроде бы…

Тот этим доволен:

– Если так, тебе понадобятся люди, о которых следует позаботиться. Калечные. Убогие. Шествующие по путям заблуждений. Мы их поставим. В нужном количестве. В оговоренные сроки.

– Возможное дело, – говорит Шпильман. – И что дальше?

– Дальше? – удивляется. – Бери меня под руки. Усаживай за стол. Угощай кофе. Вот что полагается дальше.

– Ради Бога! – говорит Шпильман. – Вот стул. Вот кофе с бутербродом. Может, полежать захочется? Вот и скамейка.

Сидят за столиком. Смотрят друг на друга. К стойке прикипел пьяненький турист, взывает без надежды: "Гюнтер платит за всех…" Джип с солдатами катит по кромке воды. "Шими, – остерегает Шула, – не заплыви в Иорданию, Шими". – "Когда это я заплывал?.." Беленькая востроносая девочка проговаривает под каждый поскок: "Лена ленится, а Женя женится… Катя катится, а Петя пятится…" Некто седой, упитанный, с виду благообразный, проскакивает верхом на палочке, тряся отложной щекой: "Имею право. Недоскакал в детстве…" Женщина в панамке подкрадывается к столику, щеки нарумянены, губы подведены кармином, глаза беспокойны под крашеными ресницами. Веером раскидывает листки – голубая бумага в линеечку:

– Себя познать не желаете? За пять шекелей.

Незнакомец рекомендует:

– Познай – не пожалеешь. Это входит в программу сновидений.

– А где хомячок? Где морская свинка? Они должны вытягивать.

– Ты за хомячка.

Шпильман понимает, что он уже спит, а потому расплачивается, не торгуясь, выбирает один листок, зачитывает вслух:

– "Встань и перейди Иордан". Даже так?

– Так, – отвечает женщина и идет к другому столику: – Даже так. Приступая, переступай…

Незнакомец доедает бутерброд, допивает кофе:

– Ох, Шпильман, Шпильман… Что мне с тобой делать?

Шпильман спрашивает напрямик:

– Кто таков?

– Служба спасения.

– На водах?

– На водах тоже.

"Он безумный, – думает Шпильман, – но это даже к лучшему".

– К лучшему, – подтверждает собеседник. – Это к лучшему.