Против часовой стрелки

Трудно было избавиться от впечатления, что жизнь у китайцев веселая и счастливая, если каждое утро они суют свои миниатюрные китайские ножки в атласные тапки, вытираются дивными расписными полотенцами, пьют чай из цветастых термосов и спешат на работу, обмахиваясь красочными веерами. Сын объяснил: «Это торговый обмен. Мы оказываем Китаю экономическую помощь, там полный развал». И показал фотографии в «Огоньке». Ирина была разочарована: мужчины и женщины все в одинаковых синих застиранных спецовках, и отличить их можно только по прическам. Стало понятно, отчего дамские трусы такие унылые. Правда, все китайцы радостно улыбались, несмотря на сиротскую одежду.

Она никому не рассказывала о поездке. Сыну забот хватало, а больше никого это не касалось. Будь с Тайкой нормальные отношения, все равно бы ей не рассказала: Тайка не только не заинтересовалась бы, а, что всего вернее, еще и посмеялась бы над ней.

Так бывало очень часто. Ирина не решалась сказать: всегда, хотя привыкла, что они с дочкой живут и видят жизнь по-разному. Конфликт отцов и детей? — В этом она не разбиралась и книжку Тургенева не любила. У них в семье ни братья, ни они с Тоней с родителями не конфликтовали; разве что Андрюша, единожды, перед немилой женитьбой. Ни у Моти, ни у Тони она тоже не видела якобы неизбежных противоречий и взаимонепонимания. Просто дети — они и есть дети: хотят быть взрослее, иначе причесываются, по-другому говорят… Так было всегда.

С Тайкой было не так. У нее вызывало протест все, что бы мать ни делала, что бы ни говорила; не просто «старшее поколение», а именно она, «матушка».

Матушка олицетворяла мещанство.

Как подарочный набор «Красная Москва» содержал, помимо знаменитых духов, одноименные мыло и пудру, с пунцовой кисточкой на крышке, так мещанство опиралось на крепкий ствол домашнего фикуса, ибо советская власть яростно и глумливо ополчилась на этот цветок, объявив его символом мещанства. Туда же, в мещанство, отправили граммофон, канарейку в клетке, глиняную копилку и коврики с лебедями, отчего «подарочный набор» стал весьма громоздким.

Ирина любила комнатные цветы, в том числе и преданные анафеме фикусы, но ни канарейки, ни лебединого коврика не держала. Граммофон же когда-то внедрила сама Тайка, но вовремя вспомнила о мещанстве, после чего символ исчез. Однако состав подарочных наборов варьируется, взять хотя бы одеколон «Красная Москва» в затейливом флаконе, сделанном в виде кремлевской башни из шершавого, совсем наждачного на ощупь, матового стекла; этот одеколон иногда то дополнял, то вытеснял мыло с пудрой… Освободившись от граммофона, дочь объявила мещанством самовар, после самовара — тюлевые занавески.

Твои дед и бабка — ростовские мещане, объясняла Ирина, и я мещанка. «Оно и видно, — дочка обводила взглядом знакомую комнату, — черт-те что и сбоку бантик».

Таечка охотно записала в мещанство кружевной воротничок на дочкином школьном платье, фотографии в рамках, вазу с нарисованным на ней то ли журавлем, то ли аистом… Тканая накидка на старом кресле оказалась там же, где вся мебель, печные изразцы и лепнина на потолке — в мещанстве. Туда же, в мещанство, как нельзя лучше умещались иконы с лампадками, пока Таечка не нашла для них совсем замечательную нишу под названием «религиозное мракобесие»; поистине, лучшее — враг хорошего!

Как-то раз в гостях у крестных она тоже неосторожно напала на мещанство. Никакой надобности в этом не было: просто Тоня замешкалась с чаем, Феденька листал журнал, а гостья стояла у буфета и бездумно вертела в руках крохотную статуэтку: какой-то дядька тащит рыбину на спине. Поставив фитюльку обратно в буфет, вздохнула: «Я думала, только у моей матушки такое мещанство».

— Это не мещанство, детка, — Федор Федорович закрыл журнал, — это слоновая кость.

— Прямо уж, — недоверчиво буркнула та, но сразу нашлась, — а разве слоновая кость не может быть мещанством?

— Сомневаюсь, — рассеянно улыбнулся крестный.

— Ну, у вас мещанства не много, — Таечка уже сочла тему исчерпанной, как вдруг мысли Федора Федоровича приняли совсем неожиданное направление.

— Не так уж мало, — горделиво признался он, — но я дорого бы дал, чтобы называться настоящим мещанином!

И вслед за этим скандальным заявлением не продекламировал, а медленно и торжественно произнес:

Не офицер я, не асессор,
Я по кресту не дворянин,
Не академик, не профессор;
Я просто русский мещанин.

Таечка подняла брови, но ни о чем не спросила. Феденька устроился поудобнее, подложил под голову маленькую вышитую подушку — самое настоящее мещанство — и ответил, словно поднятые брови задали вопрос: «Это Пушкин».