Против часовой стрелки

Дочь выражала протест мещанству, то есть Ириной жизни, громко и охотно, только свой протест редактировала применительно к аудитории, будь то подруги, родственники или детская комната милиции. Что бы ни говорилось, как-то всегда получалось, что матушка ничего не понимает ни в жизни, ни в политике, ни в воспитании, зато беспощадно подавляет любые ростки личности, поэтому странно даже, что она, Таечка, сумела уберечь свою недюжинную натуру и чего-то в жизни добиться. Новый собеседник непременно уважительно спрашивал: «А где вы работаете?», и Тайка снисходительно отвечала: «В Министерстве тяжелого машиностроения». Тот почтительно кивал, еще бы: хрупкая, нежная Таечка, тащившая на своих узких плечах тяжелое машиностроение республики — это впечатляло. Свои знали, что работала она там машинисткой, ее ценили за грамотность, скорость печатания и знание двух языков, но с тем же успехом могла работать в Министерстве легкого машиностроения, на пуговичной фабрике, в цирке или в домоуправлении — в качестве той же машинистки, ибо школу, несмотря на уговоры родных и мольбы Ирины, так и не закончила. Не потому, что плохо училась, а — скучно было.

«Мне скучно, мама!..» — восклицала она в те давние времена, но поговорить о старине, по примеру пушкинской героини, желания не выражала: это тоже было скучно, а потом и вовсе превратилось в мещанство. Тайка много читала — и либо скучала, либо высмеивала прочитанное: «Наши не умеют писать». Попутно выяснялось, что и ничего не умеют, и вообще отрицалось все, связанное с советской властью, словно прожила не десять лет при независимой республике, а по крайней мере полжизни.

Интересный вопрос — отношение к власти. Ирина как раз очень хорошо помнила мирное время, что для многих переводилось как «спокойное время», тогда как советская власть означала постоянные «недо»: недоедание, недосыпание, недоодетость… Иными словами, хроническую недостаточность насущного, которая не кончилась и сейчас; какой уж тут покой. При этом она любила советскую власть. За эту власть Коля боролся в своей ячейке! Сам, правда, почти и не застал ее, разве что смутный предвоенный год. Он был уверен, что путь к благоденствию человечества открыт, хотя недоумение — или неуверенность? — время от времени омрачало его душу, как, например, во время национализации мастерской Максимыча. Не за то ведь он боролся, чтобы у отца отняли дело его жизни, нет; он боролся за советскую власть и умер тоже, в конечном итоге, за нее. Только, по Колиным словам, власть эта должна была быть не то что другой, но и не совсем такой, при которой им выпало жить.

Тайка, в отличие от матери, советскую власть не любила, однако умела уживаться с ней безо всяких сложностей и сомнений: принимала ее условности, владела ее языком, а когда печатала на машинке в милиции, была даже крохотной, но частью аппарата этой власти, чем немало гордилась.

Что ж — власть… Как говорится, Бог — батька, государь — дядька. Но как Таечка добилась, что ее родные дядья и тетки увещевали Ирину на все лады и укоризненно качали головами?

«Тайка-Тайка-балалайка», — написано красивым размашистым почерком на обороте фотокарточки. Губы, как обычно, вытянуты трубочкой, смотрит хмуро, волосы в крупных локонах и — даже на скудной фотографии видно — блестят. Сколько лет ей здесь, двадцать пять? Сама ли Таечка себя так назвала или записала чьи-то понравившиеся слова?

Характеристика верна. Более того, Тайкино красноречие, которым она славилась еще в школе, расцвело пышным цветом, как и она сама, но если природная яркость девочки-подростка не нуждалась в помощи извне, то теперь Тайкину красоту подбадривала парикмахерская укладка и помада цвета розы в волосах Кармен, если верить картинке, прекрасно оттеняющая природную смуглость, которой, в свою очередь, весьма помогала пудра персикового тона.

Такую же метаморфозу претерпело ее красноречие. Отца давно не было в живых, а мать Тайка и раньше не щадила ради красного словца. Красноречие — опасный дар, особенно у натур эмоциональных, и управлять им нелегко — заносит: как сорвется, так и соврется. Случалось такое с Тайкой, и не раз случалось, так что крестная иногда журила: «Ты говори, да не заговаривайся!» Никто не заметил, когда Таечкин ораторский талант выродился в обыкновенное фразерство. Была бы жива Матрена, высказалась бы кратко и прицельно: пустомеля, ибо никогда не заблуждалась на внучкин счет.

Как бы ни назвать такой дар: речистостью, суесловием, краснобайством — он был тем оружием, с которым Тайка-балалайка вышла на тропу войны с матерью, называя это поиском справедливости, и не уставала бряцать словами, точно балалайкой.