Против часовой стрелки

Переписчики с пониманием переглянулись: дескать, милые бранятся — только тешатся, и приступили к делу. Спросили документы «всех совершеннолетних». Симочка с готовностью вынул паспорт.

Валька тоже подошла к столу, но только развела руками, поскольку отродясь не имела гордого советского паспорта: Симочка этого не допускал, а метрику, ее единственный документ, отобрал и спрятал.

Теперь неохотно извлек откуда-то бумагу на странном языке.

Регистраторы аж взвились. Настоящая иностранка, из Польши, живет без паспорта, зато руки-ноги в синяках и на скуле ссадина! При этом трое детей и пьяный муж.

Разобраться в ситуации не было никакой возможности. Пришедшие посовещались вполголоса, потом старший регистратор, по виду Симочкин ровесник, закрутил колпачок авторучки и сунул в карман пиджака: «Это не наше, товарищи, дело». У хозяина отлегло от сердца, а тот продолжал: «Пусть милиция разбирается», и Симочка вскочил как ошпаренный.

Понятно, что его собственная хроника событий звучала несколько иначе, но сестра отредактировала рассказ в сторону истины и была уверена, что не обошлось без бряцания медалями и пьяных слез, что всегда служило прелюдией к ключевой фразе: «Я в танке горел!».

— Я тоже воевал, — сдержанно ответил регистратор, — но не с женой.

— А она и не жена мне! — сдуру завопил Симочка, а что последовало за этим, Тоня даже вообразить себе не могла, но определенно случилось что-то безобразное, поскольку брат ночевал в милиции, и ночевать там, а также дневать, ему предстояло пятнадцать суток.

Отделался весьма дешево, если учесть оскорбление действием членов регистрационной комиссии и нецензурную брань по адресу явившейся милиции, как было зафиксировано в протоколе.

Многое сестры узнали от Вальки, которая прибежала к Тоне в самом жалком виде.

Втроем — сестры и Мотя (Валька не в счет) — пытались разобраться в «этом бедламе», — а как еще такое назвать?!

Попробуй разберись: милиция не бакалея, милейшая Аллочка не поможет. Тоня приготовилась хлопотать: брат в милиции, брата надо вызволять…

— Дай спокой, — в негромком голосе сестры вдруг послышались интонации покойного отца, — пусть проспится. Никто ему не виноват; вон кому помогать надо, — и кивнула на Вальку, — она больная совсем.

Мотя предложил переночевать у них с Дашей, но Ирина рассудила, что сейчас только и время пожить спокойно дома.

Уложив малышей (старший пропадал с мальчишками во дворе), Валька села напротив Ирины и вдруг быстро и плавно сползла на пол.

Придя в себя, рассказала, как Матрена, умирая, взяла с Симочки клятву, что они обвенчаются, и благословила. Как Симочка поклялся на образ: «Завтра же, мамаша, завтра же». Но мать схоронили, а когда Валька напомнила Симочке о клятве, тот сложил кукиш и ткнул ей прямо в лицо. Потом вытащила из-за пазухи бережно сложенную бумагу и протянула Ире: «То моя метрика. Сховай». И добавила умоляюще: «Сховай, сестра!».

Та без расспросов положила бумагу в торбу и знать не знала в тот момент, как это помогло изменить судьбу Вальки, которая за считаные недели из Вальки превратилась в Ванду Добжаньску, коей и была все свои двадцать с небольшим лет, пока Симочка не въехал на своем танке в концлагерь, куда она попала во время войны, и не освободил ее.

Молодая полька была скорее благодарна доблестному танкисту, чем влюблена, но и влюбилась скоро. Только прожив с освободителем какое-то время, осознала, что попала в новый плен, и не было способа из него вырваться! Русского языка она не знала, бывала только в продуктовых лавках да у родных мужа, который и мужем-то не стал, хоть она родила ему двух сыновей и дочку. Убежать? А куда убежишь, от своих-то детей?.. Редким счастьем были письма от матери, но Симочка старался, чтобы счастье это стрясалось как можно реже, и перехватывал заграничные конверты. От посылок из Польши, однако, не отказывался: неизвестная теща слала главным образом детские тряпки невиданной яркости да кое-что для дочери, но и ему перепадали то сигареты, то галстук. Мать сокрушалась в письмах, что не видит внучат, и звала Ванду в гости, но Симочка об этом и слышать не хотел, а для надежности отобрал у нее метрику…

Фронтовик из регистрационной комиссии помнил об иностранном документе, как помнил и о затрещине, которую схлопотал, находясь при исполнении служебных обязанностей, от пьяного Иванова С. Г. Помнил и сообщил куда следует. Что же это, мол, получается, товарищи: гражданка из страны социалистического лагеря находится в совершенно бесправном положении: ни работы, ни прописки, а гражданский муж ее терроризирует и избивает, да вдобавок спекулирует нашим славным прошлым.

— И мне как фронтовику это больно, — закончил свой рассказ, все еще под впечатлением лично полученной оплеухи.

И надо же так сложиться, что почти одновременно забеспокоились в Комитете по делам религий, где был получен сигнал из костела. Польская община ничего не знала о Вальке, но заговорили ни много ни мало как об ущемлении свободы вероисповедания.