Против часовой стрелки

Милая беременная чиновница уже нянчила дома младенца, а на ее месте сидел пожилой отставник с узкой орденской планкой и в черных нарукавниках. Он прочитал заявление и голубой бланк, несколько утративший свою голубизну, а потом защелкал на арифмометре и объявил сумму пенсии: 520 рублей.

За сорок лет работы… минус двадцать.

Двадцать лет труда в то время, которое одни называли «буржуазным», другие «свободным», третьи «республикой», никем не были засвидетельствованы, и потому оказалось возможным просто стряхнуть эти годы с пенсионного бланка. Выходило, что бабушка не испытывала необходимости работать в продолжение двадцати лет, и только с приходом советской власти торопливо села за казенную швейную машинку.

Через несколько лет стряслась денежная реформа, и 520 превратились в 52 рубля «новыми». Новые деньги по своей миниатюрности казались вначале не настоящими деньгами, а фантиками; назвать их кредитками язык бы не повернулся.

Потом привыкли.

Гораздо труднее было привыкнуть к их мизерному количеству.

Кадровик, вручивший ей голубой бланк, не поверил бы, узнав сумму пенсии, но он только пожал руку отличнице производства, неприятно задев ладонь своим когтистым ногтем, пожелал удачи — и тут же забыл о ее существовании.

А может, и сам уже вышел на пенсию.

15

Бабушка снова приехала в больницу. Широкая каменная лестница вела вверх, где начинался длинный коридор. Здесь было очень светло из-за окон по обеим сторонам. После подъема было трудно дышать, но Ирина спешила, тем более что коридор сделался ýже и темнее: окон больше не было.

Как не было и собственно коридора, а какое-то углубление в стене: ниша не ниша, тупичок не тупичок, но стояла в этом углублении Лелькина кровать. Бросилось в глаза ветхое, жалкое одеяло. Оно свисало до полу, и были видны прорехи с лохматыми нитками. С трудом оторвавши взгляд от жалкого одеяла, Ирина увидела, что у внучки наголо обрита голова. «Что ж темно так, Лелечка?» — но та махнула рукой и ничего не ответила. Какая худющая, подумала бабушка, даже скулы торчат. «Сядь, ты устала», — сказала внучка, только голос был не внучкин, но очень родной и знакомый. Ира устроилась на краешке кровати, в ногах, и спросила: «Как тебе, больно?» — и увидела, что это не Лелька вовсе, это — мама; а голову ей обрили из-за тифа. Крепко обняла худые ноги под тонким одеялом и, не в силах сдержать любви, жалости и страха, заплакала навзрыд.

…Как тогда, в Ростове.

Окна были открыты, валик за стеной еще не падал. Значит, рано. Будильник стучит так глухо, словно кто-то в шерстяной варежке ритмично колотит в дверь. Прошло несколько длинных мгновений, прежде чем поняла: это не будильник, это сердце. Нужно встать за желтой таблеткой, а еще бы лучше накапать корвалол, но во всем теле была ленивая усталость, которая не пускала.

Сон тоже не давал себя забыть, наоборот: перед глазами стояло дрянное, жалкое одеяло. Что сегодня, среда? Или четверг? Среда; значит, сон вещий. Знать бы, что сулит. Покойница мать, с легкостью вернувшая ее ни много ни мало на семьдесят лет назад, была мастерица гадать сны. Что-то невольно осело в памяти из увлеченных Матрениных толкований, но полагаться на это не стоит: память услужливо подсовывает кем-то уже виденные сны, как использованный билет в кино; а Матрену не разбудишь и не спросишь. Кажется, это хорошо, если мать снится.

Как — мать? Ведь это внучка была, только голова зачем-то обрита! А лицо не Лелькино — мамино лицо!

За приоткрытым окном деловито шуршал дождь, будто кто-то страницы перелистывал. А что сердце, так это на погоду.

Когда же ее домой отпустят, ведь август на дворе?!

Пахучий корвалол урезонил сердце, но двигаться, тем более выходить из дому — шевелиться, как называла это бабушка — не хотелось.

Именно поэтому шевелиться было необходимо.

В старости спасает привычка. Уже не замена счастию, но защита от болезни, от неряшливости, от самой старости: важно все время держать ее позади, пусть на расстоянии шага, но не позволять обогнать.

Привычка спасает от небытия.

Помолиться Богу, съесть бесхитростный завтрак: среда — постный день. Диктует не желудок, а сердце, поэтому вместо кофе чай, а к чаю хлеб, два-три ломтика. Когда бабушка говорила, что предпочитает хлеб пирожному, это не было ни бахвальством, ни ханжеством: черный хлеб, которым издавна славился Город, был вкуса изумительного. После войны хлеб неузнаваемо изменился, но ее вкус изменился тоже, как поменялось и отношение к хлебу: после пережитого голода хлеб стал абсолютной величиной и не подлежал критике. Хлеб — это святое. Если он черствел или плесневел, бабушка аккуратно обрезала края, но никогда не выбрасывала даже крошки с хлебной доски — отдавала птицам.

После завтрака надо было накормить тех, кто зависит от тебя: полить цветы.

Вытереть пыль, если есть силы. Сегодня не было.

Про единственную в мире роскошь человеческого общения бабушка не читала — катаракта отняла главную роскошь ее жизни: книги. Телевизор не мог заменить чтения, но развлекал и заменял по вечерам газеты, а днем был бесполезен.