Против часовой стрелки

Они единодушно промолчали о том, как может вписаться в дружную семью Лелька; представить это было нелегко. Никому из них не случилось оказаться тем ноябрьским вечером в квартире, куда Тайка втащила икающую от слез дочку. Девочка не заметила, когда и куда исчезли оба милиционера, провожавшие их на троллейбус, и решила, что синие шинели просто растворились в густой холодной темноте. «Чего ревешь? В тюрьму тебя, что ли, привели?» — прикрикнул вместо приветствия отчим.

В тюрьму.

Однако крестных там не было. Но бабушки, увы! — там не было тоже, и не только в тот вечер: она больше не заходила в дочкину квартиру.

Никогда.

Да не посчитается это опережением событий, если сказать, что Тонина миссия оказалась выполнена только наполовину.

А значит, провалилась.

Вторая крепость, которая, на ее взгляд, не требовала усиленной осады и была к тому же изнутри взорвана инфарктом, оказалась неприступной! Сестра пресекала любую попытку заговорить о дочери, пресекала одной только фразой: «Дай спокой».

— Прокляла ты ее, что ли? — испуганно и яростно воскликнула Тоня, выведенная из себя. — Это твоя плоть и кровь!..

Ничего, кроме «дай спокой», на этот вопрос и упрек Ира не ответила. Ничего не спрашивала о Тайке и не отвечала на вопросы, которые задавали ей.

Она умела молчать.

Прокляла?! Нет — отшатнулась.

Но внучка, третий ребенок… Как же?..

Никто не знает, какая рана в душе болела сильнее: от дочери, которую отторгла сама, или от внучки, отнятой дочерью. А разве не все сказано диагнозом? Ведь инфаркт назывался прежде разрывом сердца.

Живое сердце было разорвано на две части, и обе кровоточили.

Говорят, время лечит. Нет, это мы «лечим» время. Так происходит не только с человеком, но и с человечеством, иначе у людей не возникало бы потребности снова и снова переписывать историю, науку о прошедшем времени. Время миновало, оставив за собой содеянное и, разумеется, ничего не исправив и никого не вылечив, и помчалось дальше, предоставив людям бродить по развалинам, вести раскопки и воссоздавать минувшее с разной степенью достоверности: то близко к тексту, то правдоподобно — и потому особенно убедительно, — а то искаженно, словно в кривом зеркале.

Так и память отдельного человека редактирует происшедшее, исправляет самоё себя, одно вычеркивая, другое стирая, третье вынося за скобки, чтобы облегчить, смягчить боль, которая будит по ночам. Но не всякую боль можно заживить: рана, нанесенная собственным ребенком, не зарубцовывается никогда.

Ирина настолько устранилась из жизни Тайки, что перестала ходить по той улице, где она жила, а всегда выбирала другой путь.

Единственным посредником между матерью и дочерью была Тоня, но слово «посредник», пожалуй, не вполне правомочно, ведь посредничество предполагает наличие двух сторон, контакт между коими посредник и обеспечивает, в то время как Ирина ни на какой контакт не шла.

В Тайке несколько поубавилось заносчивости. Она держалась, к удовлетворению крестной, уже не так уверенно. Торопясь ковать железо, пока горячо, Тоня пригласила обеих (независимо друг от друга, разумеется) «на чашку чая» — и потерпела крах. То ли Ира услышала из прихожей дочкин голос, то ли разглядела на вешалке знакомое пальто, но факт то, что своего снимать не стала, и даже Федя не смог ни задержать ее, ни вернуть.

Конечно, Тоня не была бы Тоней, если бы ограничилась одной такого рода попыткой посредничества. Нет, конечно; да и «сколько можно играть в дочки-матери?», возмущалась она сестрой, твердо надеясь, что та не выдержит.

Тогда вмешался Федор Федорович — не только как муж своей жены, но и как врач, — и объяснил Тоне, что скорее не выдержит Ирино сердце. «А второй инфаркт она не перенесет», — сказал твердо и даже добавил Ирино «дай спокой».

Таечка впала в оторопь.

Потом растерянно сообщила крестным, что будет по воскресеньям отпускать дочку «к матушке в гости; мы так решили».

Тоню и Федю покоробило слово «в гости», едва ли применимое к дому, где ребенок прожил всю жизнь, но оба вздохнули с облегчением. Рано, впрочем: Тайка не была бы Тайкой, если бы капитулировала так просто. «По воскресеньям» не означало «в каждое воскресенье» и даже не «через воскресенье», а зависело от целого ряда условий: если будет убрана квартира, если девочка будет хорошо себя вести, если Ленечка, у которого резались зубки, не закапризничает, если… Визиты к бабушке управлялись разными «если», но крестные об этом не знали.

Бабушка знала: школа-то рядом.

По пути на работу она заходила в знакомую полутьму каменного свода и ждала знакомого звука бронзового колокольчика. Внучка прибегала и сразу утыкалась лицом в ее пальто. Если больше уроков не было, они шли вместе по улице, озабоченные только одним: идти как можно медленней. Обе мечтали о воскресенье, стараясь не думать, что оно может не состояться. Как на прошлой неделе, когда отчим обнаружил не вытертую на этажерке пыль.

Трудно сказать, что эти встречи делали больше: радовали или рвали душу, но хорошо, что они происходили.