Против часовой стрелки

Когда она вернулась, соседняя комната все так же не подавала признаков жизни. Поколебавшись, Надя тихонько постучала. Ушла. К Тайке побежала, не иначе. Одновременно с этой мыслью уже закралось слово «иначе» и неосознанная надежда на это «иначе», что означало бы конец проходной комнате, воплощение мечты… Часто-часто застучал пульс, и не мысль, а видение нового дивана для Геньки вырисовалось, благо, место будет… Отступила на шаг, испугавшись, и даже взгляд отвела от двери, попятилась; глаза растерянно заметались по стенке и привычно остановились на образе в углу. Лампадка не горела. В ранних ноябрьских сумерках тускло поблескивал серебряный оклад иконы.

Николай Чудотворец, избавитель от многих бед.

Она осторожно потянула ручку двери, и дверь оказалась не заперта.

Ирина лежала на спине, прижав руку к груди, и глаз не открывала.

Никакой дилеммы и никакого соблазна у Нади не осталось, и думала она уже на бегу, а бежать, она понимала, надо очень быстро.

…Вместе со «скорой помощью» торопливо вошел уличный холод, вспыхнул свет, и кто-то отодвинул «Азербайджанские сказки», чтобы поставить эмалированный поднос, куда громко падали сломанные ампулы. Генька был срочно отправлен к Тоне, да так, чтоб одна нога здесь, другая там, что тот добросовестно исполнил. Тоня приехала с мужем, захватив посланника, и такси затормозило прямо за машиной с красным крестом. Если бы Генька знал, что мать сегодня почти вымечтала ему новый диван, может, он меньше блаженствовал бы от поездки в легковой машине, хотя едва ли: любой мальчишка предпочтет дивану автомобиль; а остальные Надины чаяния ему и знать не надо.

Врач «скорой» колебался: везти больную рискованно, и приезд родственника-медика оказался как нельзя кстати.

…Кто мог знать, что детская комната способна наградить такой взрослой болезнью, как инфаркт миокарда?

Много позже, после больницы, после утомительного безделья дома — слава Богу, хоть книг хватало — Ирина вернулась на работу. Не на «Большевичку»: слишком далеко ездить, — а поближе к дому, в небольшую мастерскую, где шили плащи.

Скопилось несколько писем от сына, из Севастополя. Пока написала ответ, изорвала несколько листов, потому что правду рассказать было невозможно, а тогда как?.. Да очень просто: обойтись вообще без «как», ограничившись тем, «что». Таечка, мол, забрала Лельку жить к себе, я поменяла работу: теперь шью плащи; как вы, родные, как малыш? Ничего, что коротко. Левочка заподозрил неладное, написал бестолковое письмо крестным, словно Тоне с Федей мало своих хлопот. Обоих родителей, сначала Максимыча, потом Матрену лучшим врачам показывал, по больницам бегал; не то что зять — не всякий сын бы это делал.

А с нею сколько возился, Господи!.. Если б не Федя, давно уже на кладбище лежала бы.

Если бы не Надя, поправила себя, ибо как раз Надя первой поднесла ей стакан к губам. Могла этого не делать и совсем не подходить: ей же и легче было бы.

Золовка вернула долг: отплатила добром за добро. Может, жизнь этим и держится? Я выполнила долг перед братом — она вернула долг мне?

Между ними ничего не изменилось, нет: отношения не потеплели, и пробки выкручивались по-прежнему, в зависимости от Надиного настроения. Но Ирину это перестало раздражать. Лелька теперь делала уроки не здесь, а тогда какая разница, горит лампа или нет? Думать можно и в потемках. Когда свет уличного фонаря падал на стену, где висела картина, она вспоминала, что там горит лампа и открыта книга. Фонарь высвечивал тусклый прямоугольник, в котором сам же и отражался.

Нет, ничего не изменилось, но что-то произошло, о чем знали только Надя и Ирина. Да еще, пожалуй, Николай Чудотворец. Одно дело — кокетничать перед Тайкой: «мы поклоны не бьем», а другое — зажечь лампадку перед образом. Можно назвать это как угодно, хоть привычкой. Не исключено, что она надеялась на исполнительность Чудотворца, умеющего спасти не только от потопления, но и от уз и темницы, и от плена, и от посечения мечом, а в таком случае лампадка — цена пустяковая; коли муж домой вернется — хоть день и ночь гори. Он, Николай Чудотворец, спас ее от черной мысли, а значит, от неправедного деяния, пусть даже неправедность состояла бы в отсутствии всякого деяния.

Мокрые спички — одно дело, а бездейственность… это мокрое дело.

И лампадка бы не помогла.

Ирина не любила вспоминать болезнь. Жизнь изменилась, но изменилась не из-за инфаркта, каким бы обширным он ни был. Приходилось всегда носить с собой стеклянную трубочку нитроглицерина, заткнутую ватой, словно простуженное ухо, а сверху еще пробкой. В нитроглицерин она не верила, как не верила в валидол, а валерьянку и в доме не держала: от одного только запаха, пронзительного и тревожного, делалась больной.

Не лекарства ей были нужны, а внучка; тогда и не лежала бы так долго.