Против часовой стрелки

Ирина растерялась, словно ее вызвали к доске, а урок не приготовлен. Да так и было: знай, что придется выступать, не пошла бы. За окном было видно серое небо и ветки деревьев.

— Подумать, так давно… — подумала вслух, и стало совсем тихо; она тоже замолчала. Учительницы переглянулись, и высокая сочувственно вставила: «Товарищи, Ирина Григорьевна пошла в школу еще при царском режиме», но Ира продолжала громко и взволнованно:

— Я о деревьях думаю, о липах, — и так же, как не обратила внимания на учительскую подсказку, не замечала сейчас иронических переглядываний и улыбок, — вот они стоят вокруг школы, — головы невольно повернулись к окнам, — а ведь когда нас привели, они совсем малютками были, не выше нас самих. Тонкие росточки; и не скажешь, что деревья; как веточки. Посадили вокруг школы, со всех сторон.

Помолчала, глядя в окно и не видя, как внимательно рассматривают ее лицо, ярко-белую прядь в черных волосах и старенькое шерстяное платье; повернулась лицом к залу:

— А теперь они выше школы! Если б, кто со мной учился, могли их увидеть… Хорошо, если живы; а ведь много кто на войне сгинул. Может, под другими деревьями лежат…

Первым встал и захлопал младший брат. На его пиджаке тенькали медали. Аплодировал весь зал. Тоня вытирала глаза. Ирина хотела досказать: мы уйдем, а деревья останутся, но директор тоже поднялся и хлопал стоя. К ней подбежала девочка в красном галстуке, вручила розу «от имени пятого „А“ класса» и спросила уважительно: «Вы деревья своими руками сажали?» — «Нет, детка, зачем? Рабочие посадили».

Роза была темно-красного цвета и пахла уличным холодом.

Волнение не проходило и было таким сильным, что Ира плохо слышала других выступавших. Мучаясь недосказанным, чуть не пропустила торжественный прием в пионеры, который прошел на редкость быстро, почти торопливо. Пионервожатая завязала галстуки несколькими ловкими движениями. Со стороны могло показаться, что кто-то прошел вдоль ряда и быстро мазнул по школьной форме пунцовой кистью. За рояль села пышноволосая седая дама, которая до войны преподавала немецкий язык. По знаку пионервожатой она ударила по клавишам, и ребятишки запели.

…На обратном пути Лелька ни за что не хотела застегивать пальтишко, чтобы было видно галстук. «А почему ты не рассказала, что у тебя одни пятерки были? Ты сегодня очень красивая, я люблю, когда ты губы красишь. Тетя Тоня плакала и еще две тетеньки. Романов не мог сказать торжественное обещание, потому что он заикается. А почему ты грустная такая?»

Ответить было нечего, да и не было необходимости: счастливая внучка и дома не спускала глаз с красного галстука.

Через несколько дней пришла дочка с коробкой пирожных: два пышных купола безе и эклеры, ровно политые кондитерским сургучом. Пили чай. Лелька искусно выгребла из эклера крем и теперь ела «обложку». Таечка деликатно откусывала безе, и на яркой помаде оседали белые крупинки.

— Ты ведь любишь безе, мама? — Тайка удивленно смотрела, как мать режет «бородинский» хлеб.

— Среда, — объяснила Ирина, — постный день у меня. — Объяснение против воли звучало виновато. — Ты домой забери, куда нам столько. Или Надю угости.

Дочка задержалась в Андрюшиной комнате. Пока Ирина мыла посуду, оттуда слышался ее веселый голос и Надин поощрительный смех. Разговор шел о школьном празднике. «…У всех жены-мужья, семеро по лавкам, девчонок не узнать: поперек себя шире. Скука смертная: директор долдонит, завуч, какой-то старпер из РОНО или я не знаю там откуда. Дальше — хоть стой, хоть падай: моя матушка речугу толкала. Я думала, я сквозь землю провалюсь, чессло-во!» Дружно засмеялись, и Тайка сквозь смех продолжала: «…о пользе зеленых насаждений!.. В общем, черт-те что и сбоку бантик. А потом неофициальная часть пошла, столы накрыли, учителя наши сели… Ну, я такую хохму отмочила! Ребята, говорю, могли ли мы, говорю, представить, что с нашими учителями, говорю, за одним столом будем водку пить? Тут все так и заржали!..» — и обе грохнули смехом.

Стараясь не звенеть чашками, Ира прошла к себе мимо плотной портьеры, за которой горела лампа. «Нет-нет-нет, тетя Надя, это вам; у матушки пост», — и снова зазвенел Тайкин смех, но мать уже закрыла дверь.

Лелька спала. Рядом лежали раскрытые «Азербайджанские сказки», а сверху — красный пластмассовый мишка. «…Ты был опорой моего сердца!» — прочла Ирина, закрывая книгу.

Почему «опорой»? — Отрадой.

Как только она не называла дочку! И вслух, и про себя. Что с ней стало? Что в ней сидит такое, от чего другим становится неловко и стыдно? Не всем: Наде вот нравится, ее не коробит. И когда это началось? Не поймать, не вспомнить. Когда впервые задумалась, стало и стыдно, и страшно одновременно, и с тех пор мысли никуда не уходят, а движутся по одному и тому же скорбному кругу: не потому, что больше думать не о чем, а в поисках решения. Думать «по кругу» бессмысленно, а не думать нельзя. Как там сказано? «Ты был опорой моего сердца…» Или отрадой?