Протяжение точки

Необходимо отвлечься от Москвы и вернуться во «внешнее» пространство, иначе сюжетное притяжение московского фокуса, дополненное магнетическим обаянием Толстого, привычным образом поглотит наше внимание целиком.

Необходимо, всей душой помещаясь в Москве (как может быть иначе, если она — «помещение души»?), всякую минуту стараться видеть Москву извне, сохранять ее в пространстве умозрения.

Здесь, во внешнем — вне-московском — пространстве, всё на первый взгляд просто: в начале века им безраздельно правит Александр I. Его фигура предстает определенного рода модулем эпохи, каковым и положено быть русскому царю. По нему выравниваются все «чертежи», в первую очередь ментальные: он не просто образец для подражания, он, в сознании подданных, представляет Россию миру и небу (последнее особенно важно).

Однако в этом как раз вопросе — представительстве, не столько внешнем, сколько сокровенном, духовном — мы наблюдаем наибольшие противоречия в портрете Александра. Его поведение, как принято писать, — загадочно, непоследовательно, «раздвоено». Александр, по общему мнению, был в свое время самый видимый, самый «на виду» и одновременно самый прячущийся человек, то есть — уходящий из пространства, в котором он должен был представительствовать за Россию, служить образцом русского «черченого» человека.

Прятки Александра I: вот сюжет, который необходимо хотя бы в общих чертах разобрать при составлении «стереометрического» портрета человека его эпохи.

* * *

Игра в прятки ему была свойственна изначально. Причину найти нетрудно (их определяли во множестве); стоит назвать самую первую, которой, может статься, окажется достаточно — самую простую, «детскую» причину пряток.

Александра с младенчества слишком много выставляли напоказ. Все пишут о привычной легкости его поведения на публике: он чувствовал себя непринужденно, находясь постоянно в центре общего внимания. Но как достались ему эти легкость и непринужденность?

Это заметки о пространстве; среди прочих его свойств есть агрессия.

Для младенца оно, безусловно, агрессивно; он не просится на свет из материнской утробы, плачет, едва познакомившись с реальностью. Мать для него — привычное «помещение для пряток».

Александра отняли у матери с момента рождения. Первое, чего он лишился в жизни — материнской, естественной защиты от агрессивного внешнего пространства.

Бабка, императрица Екатерина, забрала его у матери с первой минуты пребывания на белом свете.

Екатерина сделала с его матерью то же, что с самой Екатериной проделала в свое время предыдущая императрица, Елизавета. Елизавета отняла у Екатерины Павла — Екатерина, в свою очередь, отняла у своей невестки Александра.

При этом Екатерина как будто сыграла во «все наоборот»: у нее, немки, когда-то отняли сына и воспитали на русский дедовский манер. Теперь она сама забрала внука, разлучила его с матерью и стала воспитывать подчеркнуто по-немецки, согласно новейшим педагогическим теориям, поступая всякий раз противоположно тому, как растили Павла.

При этом одинаково было то, что ребенок в том и другом случае рос без матери.

Игру во «все наоборот» с воспитанием Александра отмечают все мемуаристы — что стоит за этой игрой и что в ней может быть интересно для нашего «оптического» исследования?

Все, вплоть до мелочей.

К примеру, Павла растили в люльке, обкладывая собольими мехами, кутая так, что младенец едва мог дохнуть свежего воздуха. Он вырос чахлым и болезненным, неспособным справиться с малой простудой.

Александр вырос в прохладе — особенно следили за тем, чтобы у него не были закутаны ноги.

Вот что важно: он спал не в люльке, но на железной кроватке, все четыре ноги которой прочно стояли на полу; постель была плоской и едва упругой. Александр вырос здоров и подвижен; его босые ноги хорошо запомнили твердую землю (лакированный, во всю ширину залы ровно настланный паркет). Он вырос в жестком, идеально разлинованном «немецком» пространстве.

В кубе.

Это то, что нам нужно. Куб и люлька, как противоположные по способу воздействия пространственно-педагогические модули. Это только звучит сложно, но на самом деле тут все просто.

Люлька помещает младенца в сферу; он не просто качается — он движется по внутренней поверхности сферы. Мир для него есть шар, имеющий одну твердую точку: крюк, на котором висит люлька. Нам не разобрать, что приходит в голову младенцу, растущему в люльке; можно только предположить, что привычным для него оказывается в итоге мир монополярный, «царский», в котором твердо и надежно что-то одно, в котором есть один центр существования и нужно только занять в этом мире место этого центра. Московский мир.