Протяжение точки

Пушкин отреагировал на эту новость очень болезненно: в этот момент Николай вспомнился ему именно как убийца друзей. Александр содрогнулся при одной мысли о том, что должен будет подать ему руку. Именно тогда ему явился образ юродивого как пример должного поведения в этой непростой ситуации.

В таком случае можно предположить, что именно эти, политические строки, так явно не совпадающие по тону с основным текстом «Пророка», были написаны по дороге из Михайловского в Москву. Их Пушкин прятал в кармане, когда направлялся в Кремль на свидание с Николаем, за них испугался, когда они куда-то пропали (и спустя двадцать пять лет нашлись?).

Здесь важнее то, что их притянул, поместил в свое поле (и удержал на расстоянии) «Пророк», уже написанный. Тогда в первый раз сказалась его сакральная гравитация: спустя месяц после написания он был уже событием — центральным событием на карте русского языка, относительно которого начинается отсчет истории современного русского слова. В центре его — «евангельский» текст «Пророка», вокруг вращается, к нему тянется все, что много легче его, в том числе эти горячие, задним числом найденные строки.

* * *

Черчение закончено; через «Годунова» к точке «Пророка»: так пушкинский фокус нарисовался тем более отчетливо. Затем и нужен был этот чертеж: необходимо было найти эту фокусную точку, в которой положение языка фиксируется как образцовое. К нему склоняется, с ним, как с Евангелием, сравнивает себя все наше последующее сочинение: здесь выставлено «зеркало», в которое смотрит наш язык. Неудивительно, если из «зеркала» смотрит «Пророк».

Пушкин первый оглядывается на это волшебное стекло: теперь оно его «магический кристалл». Событие рефлексии языка на вершине — в июле — пушкинского 1826 года можно считать совершенным.

ОТМЕНА НАКАЗАНИЯ

Часто присутствие в нашей жизни некоего незаметного правила (мы живем «правильно», но сами того не замечаем) подтверждается задним числом. Мы не задумываемся о том, что наша жизнь подчинена определенному закону, и различаем его действие только после того, как он был нарушен. Не сразу — проходит день, месяц или год, и вдруг мы понимаем, что закон нарушен, вместо расписания наступил хаос. День, месяц или год назад мы жили правильно, «по чертежу», и все совершалось просто и правильно, а теперь не сходятся концы с концами, планы рушатся и руки опускаются перед задачей, которая вчера казалась легко выполнимой.

Закономерности отменены; время расплывается безгранично и свободно, и эта демобилизация (времени) становится особенно ощутима после вчерашней предельной мобилизации.

После сосредоточения «Пророка» наступает демобилизация Пушкина, понятным образом совпавшая с его освобождением из ссылки.

Он съезжает сверху вниз с верхней «июльской» точки 1826 года в «август», в (положенные по московскому календарю) сквозняк и суету души. Пушкин «расфокусируется»: сходит с того перепутья, на котором он был царем времен, пророком. Вчера Александр был целое, теперь состоит из частей, из нервов, мечется, не зная, за что взяться, позабыв о том, что он пророк.

Им получено известие из Пскова, что за ним из Москвы едет фельдъегерь, чтобы доставить в столицу, где ему объявят о перемене участи.

Не освободят — в первый момент это Александру не известно; он готовится к худшему, Соловкам или Сибири, к очередному разбору грехов (подошла его очередь отчитаться за декабрьский бунт), за которым последует наказание посерьезнее михайловской ссылки.

В глубине души живет надежда, что «пророческие» его слова услышаны — кем? на небесах повернулся кран? Надежда на слово «Годунова», которое теперь еще предельно сжато, огранено каменно говорящим «Пророком». И теперь ему только остается дождаться эха этих слов, которыми он замолил, перекричал пустыню, и за это его наконец отпустит эта мрачная пустыня.

В самом деле, почему нет? Если уверовать в то, что стихотворение способно разомкнуть шестерни судеб, чтобы они двинулись свободно и вынесли пленника со дна бытия на свет Божий, то таким стихотворением может быть именно «Пророк». Никакая другая литературная молитва не может претендовать на чудодействие в такой степени как эта. Пушкин напророчил себе выход из затвора; после всех сбывшихся предсказаний «Годунова» такого нетрудно было ожидать от «Пророка».

Здесь не одни камлания, но также и расчет Пушкина, уже упомянутый: на то, что он нужен новому царю, и есть люди, способные растолковать ему эту надобность.

Александр в своем расчете более чем хладнокровен; он даже успевает отправить царю заочное послание, которое, честно говоря, на первый взгляд звучит жутковато. Повешенные повешены (так в черновике письма Пушкина Николаю). То есть — закрываем тему. Наступает новая эпоха, к оформлению которой нужно приступать, простив друг друга.