Пространство

Улыбка Мартри не коснулась глаз.

— Каждый вправе сам выбирать свою судьбу.

Каюта Хэвлока была немногим просторнее камер в его каталажке, но заметно уютнее. Закончив смену, он устраивался в койке, когда в дверь негромко постучали и Мартри, подтянувшись за раму, вплыл внутрь. Шеф был мрачен, но не мрачнее обычного.

— Что-то случилось, шеф? — спросил Хэвлок.

— Ты работал с астерами, — сказал Мартри. — Какого ты о них мнения?

— Люди как люди, — ответил Хэвлок. — Одни лучше, другие хуже. У меня остались друзья на Церере.

— Хорошо. Но что ты о них думаешь?

Хэвлок в задумчивости заерзал так, что натянулась предохранительная сетка на койке.

— Они — островной народ. Можно сказать, отдельное племя. Думаю, наиболее общая их черта — нелюбовь к обитателям внутренних планет. Хотя марсиан еще кое-как терпят. Психология малой гравитации.

— Значит, ненавидят в основном землян, — подытожил Мартри.

— Ненависть их объединяет. Уверенность, что земляне их угнетают, — пожалуй, единственное, что между ними общего. Они культивируют эту идею. Ненависть к таким, как мы, делает астеров астерами.

Мартри кивнул.

— Знаешь, кое-кто назвал бы такое мнение предрассудком.

— Это предрассудки, пока вы не оказались среди них, — ответил Хэвлок. — Я работал на станции Церера перед захватом ее АВП. На своей шкуре испытал.

— Что ж, думаю, ты прав, — кивнул Мартри. — Об этом я и хотел поговорить. Не для протокола. У нас на борту в основном земляне, в лучшем случае, марсиане. Но есть и несколько астеров. Например, тот техник, как там его?

— Вишен?

— Он самый. Не упускай их из вида.

— Что-то затевается?

— Просто эти самозахватчики — в основном астеры или внешники, а РЧЭ — земная компания. Плохо, когда люди сомневаются, кому принадлежит их верность.

— Да, сэр, — согласился Хэвлок и осторожно уточнил: — Что-то происходит, сэр?

— Пока нет. Но… что ж, почему бы и не сказать. Я получил сообщения из главной конторы. Мой запрос на расширение полномочий вежливо отклонили. По-видимому, в дело оказалась замешана политика. АВП ведет переговоры с ООН. Добиваются, чтобы самозахватчиков не обижали.

Как бы Мартри ни сдерживал ярость, ее сила захватила Хэвлока.

— Но у нас лицензия. Мы здесь в своем праве.

— Да.

— И не мы начали агрессию.

— Не мы.

— И что нам делать? Сидеть сложа руки, позволив астерам убивать нас и красть наше добро?

— Продажи лития с нелегальных копей заморожены, — сообщил Мартри, — а нам велено не развивать конфликт.

— Чушь собачья! Как нам работать, если нельзя пальцем тронуть стреляющих в нас ублюдков?

Мартри пожал плечами, соглашаясь, а в его спокойном, лаконичном ответе зазвучало презрение:

— Кажется, к нам выслали посредника.

ИНТЕРЛЮДИЯ СЫЩИК

Тянется… тянется… тянется…

Сто тринадцать раз в секунду, без ответа и без остановки. Оно не мыслит — мыслят только отдельные его части. В его структуре содержатся детали, бывшие когда-то организмами — самостоятельными, сложными и высокоразвитыми. В его конструкции запрограммирована импровизация, использование подручных материалов и дальнейшее развитие.

Что сошло, то и подошло, поэтому артефакты оно игнорирует или адаптирует под себя. Мыслящие части пытаются понять, к чему оно тянется. Интерпретировать его действия.

Одна такая часть представляет себе, как дергается, дергается лапка насекомого. Другая слышит треск электрических искр, щелчки, настолько частые, что сливаются в гудение. Еще одна в полузабытьи вновь чувствует, как плоть сползает с ее костей, переживает тошноту и ужас и — который год — молит о смерти. Эту зовут Мария. Оно не позволяет ей умереть. Оно не утешает ее. Оно ее не сознает, потому что не обладает сознанием.

Но «не мыслить» не значит «не действовать». Оно берет силу всюду, где ее находит, купается в слабом излучении. Крошечные структуры, мельче атома, собирают энергию пролетающих сквозь него быстрых частиц. Субатомные ветряные мельницы. Оно ест пустоту и тянется… тянется… тянется…

В тех артефактах, что продолжают мыслить, еще теплятся отпечатки прошлых жизней. Измененные, но сохранившие жизнь ткани содержат воспоминания о мальчике, звавшем домой сестренку. Помнят таблицу умножения. В них сохранились образы секса, насилия, красоты. Образы не существующей больше плоти. В них сохранились метафоры: митохондрия, морская звезда, Гитлер в кувшине, ад. Они видят сны. Бывшие нейроны, подергиваясь и сплетаясь, загораются и порождают сновидения. Образы, миры, боль, страх — без конца. Всепоглощающее ощущение болезни. Старик помнит голос, шептавший невнятные сухие слова: «Отец твой спит на дне морском. Кораллом стали кости в нем…»[119].

Быть может, ответь ему кто-нибудь, это закончилось бы. Найдись где-то, кому ответить, оно бы замерло, как камешек у подножия холма, — но ответа нет. Шрамы знают, что ответа не будет, но рефлекс запускает рефлекс, запускающий рефлекс, и оно тянется куда-то.