Пространство и время

И это «не люблю таких…» долго еще стояло в ушах Ваганова.

Чего было ждать еще? Но он ждал, стоял и томился.

И так томился долго…

И снова услышал веселый, жестокий Майин смех — и ему хотелось убежать тотчас, да ноги не слушались его.

А потом он услышал странный, взволнованный голос «этого»:

— Да нет ничего!.. Ничего нет, Майя! Ничего, ничего… Ни времени, ни пространства, ничего… Есть только любовь, только любовь…

И Ваганов почувствовал в себе какую-то странность, горячую злость.

«Как это нет пространства? — спрашивал он себя. — Как это нет времени? Да врет он все!»

— Ты представляешь? — продолжал «этот». — Ничего нет в мире, пустота, все замерло. Нет ни времени, ни пространства… И только мы с тобой… и только любовь…

«Нет же, — спорил Ваганов, — есть время, есть пространство, все есть! Как это — нет ни времени, ни пространства? Разве здесь пустота, разве нет меня здесь? Разве они не  т а м? Если это не пространство, то что же? А время? Вот сейчас вечер, а бывает еще день… Вот луна, а днем ее нет… Разве это не время?..»

Но он знал, что никто не слышит его слов, его негодования и протеста против лжи. Все, что окружало его, казалось ему чуждым, враждебным, потому что ниоткуда не было помощи. Он смотрел на деревья, кусты, луну, т у д а, понимая, что все это и есть пространство и все это он видит, ощущает  с е й ч а с, в эту минуту, но когда он слишком сосредоточился на этом, то перестал что-либо понимать, а только лихорадочно твердил:

«Все равно все есть! И пространство и время! Я вам докажу, докажу!..»

Он побежал по тропинке, не оглядываясь и ничего не видя перед собой, запинался, падал, вставал и снова бежал… Ему казалось, что он доказывает молча, что это у него в висках громко и четко стучит, а на самом деле он почти во весь голос кричал, что пространство и время есть!..

Пришла пора выпускных экзаменов; товарищи Ваганова сосредоточились на единственной мысли: хорошо сдать, а он вдруг почувствовал в себе странную особенность — делать одно, но думать другое. Он тем более жил этим двойственным состоянием, что отца его перевели весной на Урал, мать уехала с ним, Ваганов же остался в Малаховке оканчивать школу.

Теперь один он мог без всякого внешнего, со стороны родителей, воздействия сдавать экзамены — и в то же время быть в умственном своем напряжении как бы впереди школьных испытаний, за их чертой.

Он пытался понять природу пространства и времени, не зная ни отвлеченного анализа, ни практического метода, не умея даже из пяти конкретных выводов, имеющих точки соприкосновения, выделить один ни путем синтеза, ни путем анализа. Способность мыслить абстрактно — это прежде всего конкретное мышление с одновременным отвлечением от конкретного. Но он, уходя от конкретного, не понимая его как главное в цепи собственных вопросов, не понимал и тщетности своих попыток.

Он измучился.

И лишь позже, когда он поступал уже, в энергетический институт, один из студентов посоветовал ему почитать Энгельса.

Энгельс Ваганова потряс. В его полемическом, воинствующем письме он сумел расслышать мягкий, добрый голос человека, который по собственной воле пришел ему на помощь. Всем, кому было нужно, Энгельс рассказывал необходимое, поправлял, советовал, спорил — а когда он особенно едко высмеивал врагов, Ваганов смеялся и хлопал в ладоши…

На «Ждановской» Ваганов вышел из метро и, купив билет до Малаховки, отправился на железнодорожную платформу.

Был совсем уж поздний вечер, электрички ходили редко, и Ваганов, стоя на открытой платформе, на осеннем ветру, продрог. Но это для него ничего не значило, наоборот, он нашел в этом какую-то прелесть: пусть продрог, зато скоро сядет в электричку, будет смотреть в окно и думать о той, к кому ехал.

И даже не знал он, там ли она еще, в тех ли, незабываемых им краях живет, но надеялся, что там, иначе бы зачем он ехал? И когда он смотрел, как ветер, словно вырвавшийся откуда-то, подхватывал с платформы желтые скрюченные листья, рвал и кидал их вверх и как листья, попав в свет луны, золочено взблескивали, искрясь, то почему-то именно это успокаивало его в мысли, что она там, в Малаховке, нигде больше.

Плавно подкатила электричка, и Ваганов, войдя внутрь, устроился в углу, там, где потемней, чтобы лучше виделось в окно. Он заметил, как фонари на платформе совершенно без толчка поплыли в сторону Москвы, замелькали… и пошли уже деревья, кусты. Он знал, что если смотреть и думать о деревьях днем, то они желтые, ну а каковы они теперь? И — привычным представлением — он хотел ответить, что такие же желтые, но разве так это было? Ночь изменила их цвет, блики на окне не давали вглядеться в деревья… И выходило, что цвета никакого нет, а есть блеск.

«Но зачем мне это?»

И как только спросил себя так, то начал думать серьезно, чем он жил и чем мучился последние годы. Все, что было и происходило с ним в эти годы, все, конечно, шло от любви, и у этой любви был собственный путь развития.